Хлеб!..
Где испечь в разбитом дотла городе хлеб? И вот в Тихоновской, что на Бережке, церкви устроили пекарню. Построенная в XV или в XVI столетии Тихоновская церковь Воскресенского монастыря видела еще Лжедмитрия II, занявшего город, видела французов императора Наполеона, немцев… Была она святыней, складом горючего, механической мастерской… Теперь приехали из воинской части солдаты, приспособили один из ее приделов под пекарню.
Даже некоторые землянки в городе были сооружены воинами.
Часть медикаментов в больнице — из воинского подразделения.
Полевой телефон в райкоме партии — оттуда же…
Первую телефонную линию, связывающую город с областью, помогали тянуть связисты воинской части…
Вот и сейчас вышел из кабины старший лейтенант, и площадь у больницы оживилась: с машины соскочили солдаты, стали сгружать доски и бревна, застучали топоры, лопаты, зазвенели пилы…
Картина созидания, будь то возведение всего лишь небольшой баньки, всегда захватывает. И все, кто проходил мимо, жил неподалеку, сейчас стояли и смотрели на солдат.
Каждый взмах топором, каждый удар лопатой о землю, каждый рывок пилой — для жизни… Как и было испокон веков, как и задумывалось бытие на земле…
Для жизни…
Для жизни…
Для жизни…
И опять эти женщины. Они останавливались и смотрели, робко надеясь в одном из солдат узнать и найти того, кто вот уже два года не подает весточки, и даже того, кто давно уже лежал в земле… Ведь всякое бывало — объявлялись убитые, находились пропавшие без вести… Чувство сильнее холодного рассудка. Знали: будь он здесь, твой муж или сын, неужели не дал бы знать о себе, не прибежал бы сам, чтобы припасть к твоей груди, обнять тебя, прижать к сердцу? Но шли, всматривались в лица, ждали, надеялись: нельзя было жить, не пренебрегая в той или иной степени логикой и здравым смыслом. Никто бы из женщин не вынес и доли тех испытаний, которые пали на них, если бы не эта подмена трезвого взгляда надеждой…
Полина Снегирева потеряла сначала одного сына, потом другого. Однажды увидела молодого солдата, проехавшего на трехтонке, и после всех уверяла, что это ее Митя… Никакими словами нельзя было отговорить женщину. «Мой Митя!» На вопрос: почему же он не признал ее? — отвечала, что не заметил, мало ли у него забот. И спустя несколько дней все рассказывала, как она видела своего младшенького…
Степанов, спешивший в районо, увидев военные машины, тоже остановился.
Сейчас, оказавшись как бы среди своих товарищей-солдат, Степанов яснее осознал то, что и раньше не покидало его: он должен взять эту школу на себя, на свою душу… Иначе будут тянуть, тянуть, потом могут спохватиться и, наверстывая упущенное время, наломают дров… Вот так, как он тогда чуть не наломал…
Наверное, куда легче было бы выбить из этой школы фрицев, чем пойти и просить о выселении своих… Недаром все так тянут…
Быть может, только сейчас Степанов разгадал нехитрую механику, к которой вольно или невольно, больше невольно, прибегали все, от кого зависело освобождение здания для школы.
Тянула Галкина, тянул Троицын, тянул председатель райисполкома Мамин, тянул, наверное, и Захаров… Представляли, как старые и больные люди покидают дом, оставаясь без крыши над головой, и у них сжималось сердце, и как-то само собой решение ясного вопроса откладывалось на завтра…
Степанов не заметил, как подался к новым зеленым машинам. Они властно влекли его к себе.
Машины были далеко, а он ясно слышал шум их еще не заглушенных мощных моторов. Качнувшись — под ноги попал кирпич, — он, показалось ему, почувствовал плечо соседа по шеренге… И впереди были товарищи-солдаты, и позади, и шли они за танками… И где-то там, неизвестно в скольких километрах, их ожидает бой, уже один бог знает какой по счету…
Шагать вместе со всеми, вместе со всеми жить борьбой, приближающей победу, и вместе со всеми верить в ее неизбежность, если ни ты, ни твой товарищ, ни товарищ твоего товарища не дрогнут ни перед чем…
На площади один из солдат напомнил Степанову знакомого. Однако не был уверен, что не ошибается. Звали солдата, если это тот самый, Семеном Выриковым. Познакомился с ним под Вязьмой, где-то на привале после тридцатикилометрового марша. Помнит сарай, кучу высохшего навоза, тишину вокруг… Выриков хотел пить, но идти искать воду сил, как и у других, у него не было. Степанов предложил ему свою фляжку с остатками теплой, пахнущей металлом воды. Хотел пить сам, но отдал. После этого виделся еще раза два, тоже вот так, в походе… А потом Семен Выриков вынес Степанова, раненного, с поля боя…
Сейчас солдат сосредоточенно рыл яму. Копал и копал, выбрасывая на жухлую траву желтую глину.
— Семен… — неуверенно окликнул Степанов.
Солдат вытер ладонью пот со лба, взглянул на Степанова, как на чужого.
Степанов уже понял: никакой это не Выриков… Да и как мог оказаться бывалый солдат среди молодых, необстрелянных?.. Но захотелось познакомиться. Солдат назвался Андреем Сазоновым.
В каждом Степанов хотел видеть друга по фронту, того, кто дал тебе глоток воды, перевязал, в тяжелую минуту молвил ободряющее слово, не говоря о том, кто тащил тебя, полуживого, километра три… Тоска по фронтовому братству…
Но что-то и еще взбудоражило Степанова. Он и до этого был недоволен собой, а сейчас невольное сравнение, приходившее на ум не раз, просто угнетало. На фронте приказ выполнил — и чист душой. А тут? Тут, где все кричит о помощи? Он крутится, старается что-то сделать, а что сделано? С той минуты, когда он в Дебрянске спрыгнул о машины, у него, не переставая, ныла душа, как будто был виноват во всем, что увидел… Какой и чей приказ нужно выполнить, чтобы она наконец перестала ныть?..
Он еще раз обернулся, взглянул в сторону площади. Там работала армия. На фронтах шло развернутое наступление, и тем не менее спасенных ею от фашистов порою приходилось спасать еще от тифа, голода и холода.
3
В районо на месте Евгении Валентиновны Галкиной сидела Вера Соловьева. Еще не успев поздороваться, Степанов подумал, как некстати, что теперь, именно теперь, после того ночного разговора, ему придется часто встречаться с Верой, а может, даже совместно и выполнять какие-нибудь поручения… Вот так! День изо дня быть рядом… Так всегда случается…
— Здравствуй, Вера…
— Здравствуй, Миша…
Без лишних слов, без рукопожатия… Они старались не глядеть друг на друга, и эти усилия еще больше сковывали их. Степанов расстегнул шинель и сел на табуретку.
— А Галкина? Куда-нибудь вызвали? — спросил он, разглядывая на шкафу аккуратно скатанную постель.
— Лежит у меня в подвале…
— Заболела?
— Мужа убили…
Степанов вспомнил, как совсем недавно за этим вот столом Галкина писала письмо и какой отрешенной от дел и непривычно женственной она тогда была…
— Судя по всему, — услышал Степанов нарочито суховатый, как ему казалось, голос Веры, — наше первейшее дело — бережанская школа.
— Да, конечно. — Об этом он знал и без нее. — Твердим одно и то же и не можем заняться вплотную! Что решил райисполком?..
— Всех выселить, семьям фронтовиков предоставить лес для землянок…
— А другим?
— Придется устраиваться, как могут. Нет материалов… Надо сегодня же идти туда и начинать…
— Нам с тобой?
— Могу одна, — сказала Вера. В ее тоне явно слышалось: «Если ты боишься трудностей или не можешь из-за своих переживаний!»
— Одна ничего не сделаешь, — резковато сказал Степанов. — Да и вдвоем мы ничего не сделаем!
— Бригаду организовать?
В этом вопросе Степанову послышался явный вызов.
— Ты была на Бережке? — спросил он, не боясь, что Вера почувствует в его тоне враждебность. — Была или нет?!
— Нет.
— А я был. Только устроились, обрели крышу над головой — изволь идти на все четыре стороны! Кроме семей фронтовиков там живут просто старики и старухи, дети… Куда им идти?
— Что ты предлагаешь?
Только сейчас их взгляды встретились. Отчужденные друг от друга силой новых обстоятельств и все еще крепко связанные прошлым люди.
— Что я предлагаю? Товарищ Захаров и товарищ Галкина вколачивали мне в голову, что райисполком все решит. От моих «партизанских» усилий отказались.
— Ты злишься, Миша…
— На злюсь я, а не понимаю таких людей… И не принимаю!..
— Что ты знаешь? Без году неделя в городе! Как ты можешь так говорить! — Возмущенная Вера даже отвернулась. Смотрела в окно.
Степанов наклонил голову и, облокотившись на стол, сжал виски пальцами. По-настоящему сейчас следовало встать и сказать, что он знает, что говорит, нечего ему делать замечания! Она для него не классный руководитель, а он не ученик! Но неужели же с Верой, с единственной своей Верой, он должен вступить в отношения, где борьба уязвленных самолюбий, ложно понимаемые гордость и мужское достоинство заменят уважение, доверие, сочувствие? Нет, нет, нельзя этого допустить. Его положение горько, но будет совсем плохо, если он перестанет быть человеком. Вот тогда конец всему.
