и, пальцем подтолкнув свой граненый стакан к хозяину, сказал:
— Тогда наливай.
Выпив, старики закусили и немного посидели молча, а затем Перегудов, причмокнув языком, заговорил, качая головой:
— Так вот, я про вчерашнее. Это, значит, уже опосля того, как ты здесь был… Как щас ночь была… Такое тут у нас приключилось, тако-ое! Меня милиция прям замучила: кого видел, чего слышал?
Гость искренне удивился, что же такого могло произойти в тихом дачном поселке? Драка? Дебош? Обокрали кого? Хозяин, налив водки себе и гостю, углубился в повествование, в красках живописуя все, что видел, слышал, знал и о чем догадывался. Павел Семенович лишь качал головой, время от времени издавая изумленные восклицания, что лишь подогревало красноречие хозяина.
— Кто все это изделал, и кто? — сокрушался Мартын Иванович. — Собака-де хозяина погрызла, а остальных кто убил? Не… собачка, она — тварь Божья, не могёт она такого изделать. Говорят, если увидишь, сразу звони, отстреливать будем. — На последних словах старик с опаской вильнул глазами в сторону прикрытой двери в комнату. — Ка-ак же! Так и позвонил!
Его собеседник понимающе усмехнулся.
— Значит, жалеешь собачку?
— А как не жалеть? Не могёт она, и все тут!
— И кого же подозревают-то? — перенимая в чем-то манеру хозяина говорить, спросил гость.
— Эх-хе, — покачал головой Перегудов. — Тут такое дело… Сынок Сергея Саныча, Климова, значит, который и дачу ту строил… тогда-то все по-другому было… так вот, Сашка, стало быть, приезжал на белой машине, а вслед ему сразу и шурин, это брат Нинки, жены Юрья Николаича, покойника, упокой Господи его душу.
Старик, сокрушенно вздыхая, затряс головой.
— А никого ты там больше не видел? — поинтересовался Павел Семенович.
— Да кого еще? — переспросил сторож. — А это… Девка еще на машине приезжала, волоса рыжие прямые, как у Гальки егоной…
— Какой еще Гальки? — перебил гость Перегудова.
— Да баба егоная…
— Постой, постой, ты ж сказал, что ее Нинкой зовут? — удивился Павел Семенович.
— Нинка — жена, Галька — полюбовница, — ответил Мартын Иванович и, сделав паузу, продолжал, почему-то понизив голос: — Только Галька на машине не ездить, она рулить не могёт. Хозяин сам ее привозил, а то на такси приезжала… Да у нее, у Гальки-то, жопа вон какая! — Сторож развел ладони. — А у етой, что на машине… — Перегудов в сердцах махнул рукой. — Как у нонешних.
— А кто ж та-то, рыжая? — напрямую спросил Павел Семенович.
— Да и не знаю, — вздохнул Мартын Иванович и вдруг, сам не понимал отчего, пристально посмотрел на своего гостя. Нет, не видел он этого Павла Семеновича никогда прежде, но вот глаза его… ставшие вдруг холодными, пронзительными, гипнотизирующими. Точно так, как удав на кролика, смотрел некогда на старшину Перегудова молоденький особист-лейтенантик. Все допытывался: как да почему, с кем из окружения выходил?.. Не может быть! Нет! Не бывает такого!
Взгляд гостя стал еще более неприятным, когда он, усмехнувшись, как-то особенно, лишь фыркнув носом и чуть-чуть пошевелив губами, проговорил не то спрашивая, не то утверждая:
— Понял, старик?
Перегудов кивнул и не сразу, точно освобождаясь от наваждения, произнес:
— Куды уж понятнее.
— Вот и молчи, старик, а то собачку кормить некому будет, — сказал гость и, поднимаясь, добавил: — Сердобольный ты. Ладно, живи. Я пойду.
Перегудов проглотил слюну и промычал что-то нечленораздельное, но Павел Семенович уже не слушал его. Когда за гостем закрылась дверь, сторож трясущейся рукой вылил в стакан остатки водки и, выпив все единым духом, поднес к носу засаленный рукав старого, с разными пуговицами пиджака и с шумом втянул воздух. Ну и дела!
Прошло минут, наверное, двадцать, а может быть, и полчаса. Мартын Иванович, только сейчас обретая способность двигаться, поднявшись, перво-наперво убрал со стола пустую бутылку и остатки нехитрой трапезы, а затем, просунув голову в дверь, ведущую в комнату, позвал:
— Филь, Филя, эй, где ты?
Перегудов, заметив шевеление, — умное животное целыми днями лежало почти неподвижно, не издавая ни звука, то ли понимая, как опасно привлекать к себе внимание, то ли тоскуя по хозяину, — подошел и, присев на корточки, погладил животное.
— Не боись, Филька, не выдам тебя. — Старик ласково потрепал собаку по голове, чувствуя, как страх и оцепенение постепенно оставляют его. — Ишь, чего удумали, будто ты Юрь Николаича загрыз. Им лишь бы зря овиноватить кого, да ты не боись, пойдем, поесть дам.
Полуночный гость, представившийся Павлом Семеновичем, — посланец из далекого прошлого, нагнав на Мартына Ивановича страху, покинул территорию дачного поселка и, пройдя приблизительно метров двести по заасфальтированному проселку, остановился возле синего неприметного «москвичонка». Павел Семенович сел за руль, поставил рядом с собой на сиденье обшарпанную хозяйственную сумку и, прежде чем уехать, несколько минут посидел в темноте, не включая двигателя.
— Значит, так, — произнес он почти неслышно, — парень на белой «шестерке» — пасынок, второй, мозгляк, что приезжал на такси, — брат жены, а кто же рыжая девка? Может быть, старик все-таки обознался и эта рыжая — Галька, любовница Лапотникова?
Петр Степанович включил двигатель, и машина плавно покатила по асфальту. Сам факт смерти Лапотникова Зайцева не интересовал, но вот местонахождение полумиллиона долларов было ему отнюдь не безразлично.
Выехав на шоссе, Петр Степанович включил приемник. В салоне кто-то безголосо запел по-английски. Зайцев покрутил ручку настройки. Все одно и то же, вот раньше бывало, эх, какую музыку передавали! А теперь… Он махнул рукой и выключил радио.
— Послезавтра — панихида в Козьмодемьянской церкви, так, кажется, сказал сторож, — произнес вполголоса Зайцев. — Что ж, посмотрим.
* * *
«Благодарю тебя, Создатель, что я в житейской кутерьме не депутат и не издатель, и не сижу еще в тюрьме, — тихонько мурлыкал себе под нос Климов, сидя на шконке в пустой камере, стихи Саши Черного на музыку Александра Градского, чью пластинку «Сатиры» он очень любил. — Благодарю тебя, Могучий, что мне не вырвали язык, что я, как нищий, верю в случай и к всякой мерзости привык…» — Климов допел строчку и вслух, хотя собеседников рядом не наблюдалось, сказал:
— Черный, Градский и я… три Александра, что-то же должно случиться? Или это дерьмо будет продолжаться вечно?
Ответа не было. Больше всего на свете боялся Саша замкнутого пространства, тяжкого увечия и перспективы потерять свободу. Конвоируя заключенных и стоя на вышке, он сумел по достоинству оценить услугу, оказанную ему — нет, не ему, конечно, а матери — Юрием Лапотниковым. И вот теперь Климова обвиняли в убийстве человека, которого он в силу различных обстоятельств терпеть не мог, но чтобы такое…
Опер Нестеров оказался работником очень опытным в
