Еще Лоренц не вывел свою формулу, когда ходил по улицам Северной столицы черноглазый писатель с длинным носом, вглядываясь в лица прохожих и ища в них себе жертву, то есть персонажа. И, найдя своего Пигма- лиона-чиновника, этого аскета и платоника, Гоголь не просто лишил его шинели. Гоголь его умертвил беспросветным горем. Но это не все еще... Гоголь, умертвив, превратил Башмачкина в мстительного духа, который уже не созерцает вечную идею шинели, а сам срывает их материальные воплощения с плеч прохожих.
Маленького человека большой человек обидеть не моги. Он — брат твой. И чем он меньше, тем он тебе роднее.
Сила печали, преобразуясь в силу гнева, в секунды разогнала душу Акакия Акакиевича до скорости света и даже превысила ее. Тогда, по формуле Лоренца, стал Башмачкин гневным духом, который, дыша могилою, мог сказать даже очень значительному лицу: «Поймал я тебя за воротник! Отдавай теперь шинель!»
Меня могут спросить: «Ты зачем нам это рассказываешь? Зачем, как при Гоголе говорили, пули льешь?» Ну, во-первых, иногда можно и без большого резона поговорить. Так, словечками переброситься, посмеяться без греха, чтоб с ума не сойти. Но есть, конечно, у меня и мысль...
Самое первое: маленького человека большой человек обидеть не моги. Он — брат твой. И чем он меньше, тем он тебе роднее. Его бы заметить не худо, всмотреться в него. А обижать его поначалу легко, но потом — опасно. Вот и не отнимай у него ни язык, ни Родину, ни жену, ни шинель, ни пенсионную карточку. У него ведь душа бессмертная есть, и в этой душе могут таиться такие порывы и переливы, что никто о них и не догадывается. Так вот обидишь его, смахнешь с дороги маленького человека, словно букашку, а он тебя же в образе мстителя за очередным жизненным поворотом и встретит. С гневом встретит и с силой. Дай Бог тогда, чтоб дело одной только шинелью обошлось...
Проникающая радиация мысли
В голове каждого отдельного человека кипят мысли. Тайное это действо просто так не обнаружишь. Его можно проявить в случае, если делишься мыслями в разговоре или в письме. Только таким образом то, что кипит в голове, разливается по тарелкам и остывает на воздухе. Но только ли таким образом? А вдруг мысли, даже не будучи высказанными или написанными, по образу и подобию радиации излучаются наружу? Точно так же, как излучается что-то невидимое и опасное из-под неплотных стен ядерных могильников. То самое опасное, которое заставляет жужжать дозиметр и нервничать дозиметриста. То, что заставляет щитовидку разрастаться, а детей награждает уже при рождении всякими патологиями.
Сегодня человек втиснулся в вагон метро, и его внутренний дозиметр тревожно зажужжал. Масса людей вокруг, и все о чем-то думают. Листают пальцами экраны, переворачивают страницы книг и газет, прислушиваются к тому, что им вещают наушники: «Ту-тух, ту-тух!» — это поезд под землей покачивается и мчится. Или просто едут, ничего не слушая и не читая, стоя или сидя, покачиваясь в такт поезду, часто закрыв глаза. «Ту-тух, ту-тух. Ту-тух, ту-тух!» Но варево-то и в них кипит. И в их черепных коробках что-то смешивается и пузырится, остывает и кристаллизуется, а потом опять закипает.
Кажется, что все мысли, спрятанные так глубоко и глазу совсем не видимые, на самом деле далеко не автономны. Они — личное дело каждого, потому что каждый думает, о чем хочет. Это с одной стороны. Это аксиома. Но с другой стороны, мысли, вероятно, просачиваются сквозь кости черепа, минуют прически, преодолевают ткань разнообразных шапочек или тонкие корки лака для волос, и... начинают летать вокруг, пахнуть, звенеть, стучаться о препятствия, как шар — о борт бильярдного стола. Да что там стены! Они начинают пытаться проникать в соседние черепные коробки, не спрашивая разрешения ни у того, к кому проникают, ни у того, из чьей головы вылетели.
— Эй, ты! О чем ты думаешь?
— А тебе какое дело?
—Вопрос резонный, но простите. Вы думаете о чем-то очень-очень вонючем, я бы даже сказал, вонючем до неприличия, и я эту вонь чувствую. Не могли бы вы думать о чем-то хорошем? Кстати, простите, что начал разговор на «ты», а не на «вы».
Такой диалог странно представить, и было бы еще более странно его услышать. Но есть вероятность, что из человеческих черепушек при плотно закрытом рте просачивается, убегает и проникает в чужие головы концентрат того, чем занят человеческий ум. Иногда мысль брызжет еще и из глаз, и тоже при закрытом рте. И даже не «иногда». Мысль из глаз брызжет, можно сказать, постоянно, а если и не брызжет, то сочится, выползает или невзначай вываливается. Как связка ключей из кармана. И если бы у человека был соответствующий дозиметр, то он бы жужжал постоянно, особенно в метро или троллейбусе. Особенно на стадионе или в очереди у билетной кассы.
Дозиметр вошедшего в метро человека жужжит, и жужжит тревожно. Видно, мысли у людей — не ахти! А ведь были же дни (один или два раза), когда в метро было ехать так весело, пусть даже и среди тесноты! Было приятно смотреть на лица, неповторимые, обычные, особенные. Видно, думали тогда люди о чем-то тихом или ни о чем. А сегодня... Страшно представить, что было бы, если вдруг внутренний слух человека обрел способность слышать то, что проговаривается в душах попутчиков. Так бывает у людей, которым Бог дает страшный дар знания чужих душ. Тогда внутренний диалог любого человека с самим собой, обычно тайный и никому не ведомый, звучит в душе прозорливца. А ведь это еще тот диалог! И надо, зная эту мелкую и постыдную подноготную человека, любить его и помогать ему. Воистину, Господи, если Ты захочешь кого-то наказать, Ты можешь сделать его прозорливым...
Страшно представить, что было бы, если вдруг внутренний слух человека обрел способность слышать то, что проговаривается в душах попутчиков. Так бывает у людей, которым Бог дает страшный дар знания чужих душ. Воистину, Господи, если Ты захочешь кого-то наказать, Ты можешь сделать его прозорливым...
Представим, что человек следит за собственными мыслями в течение дня. Весь день не получится, но хоть пару часов, хоть час. Час не получится — полчаса, но все же следит. Кто пробовал, ужасается. Какой мусорник! Живущий на Небе, не смейся надо мной! Какой чердак хлама! Создавший меня, пощади меня! Какое ирландское рагу, для которого Монморанси принес дохлую крысу! Да это же просто карманы Тома Сойера, в которых был и огрызок яблока, и перламутровый шарик, и перышко! И весь этот невидимый хлам, разжижаясь, просачивается наружу. Люди наполняются хламом друг от друга.
Вот почему возникает усталость, даже когда нет работы. Усталость возникает, даже когда человек только-только проснулся. Поэты знают об этом. Они работают со словом, ловят мысли, устают от мыслей, перебирают мысли, как горох или гречку. Они поднимают мысли, как гири. Они вываривают в своем мозгу деликатесы для бумажных, а теперь и для электронных изданий. Поэтому они знают кое-что. Ходасевич был поэтом — Ходасевич знал об этом. Блок, тот тоже был поэтом — значит, тоже знал об этом. В общем, все, кто был поэтом — хоть чуть-чуть, но знал об этом.
Блок все время что-то предчувствовал, предвидел, напевал, нашептывал. Вот из Ходасевича. Об этом:
Встаю, расслабленный, с постели. Не с Богом бился я в ночи, Но тайно сквозь меня летели Колючих радио лучи.
(Тут можно пару строф пропустить. Без них тоже все понятно. Там про голос Мельбурна, про шум океана, про галдеж на мировой бирже...)
Хожу — ив ужасе внимаю Шум, не внимаемый никем. Руками уши зажимаю — Все тот же звук! А между тем... О, если бы вы знали сами, Европы темные сыны, Какими вы еще лучами Неощутимо пронзены!
