чтобы это понять.
Вооружившись карманными фонариками, хотя солнце уже печет, чтецы дружно поворачиваются к стене. Начинается чтение.
Вот чем эти пожилые ниццары занимаются на пенсии, а этот молодой человек – по воскресеньям. Разбирают полустертые слова на могилах, которые уже никто не читает, имена умерших, которым уже не приносят цветов. Стоя перед своими участками стены, они преображаются. У них вид людей, чья работа – медленно, но верно колоть ноги великанов. Тот, кто бросает вызов смерти и векам забвения, всегда выглядит завоевателем или безумцем.
Чтецы шепотом произносят обнаруженные буквы, придавая им форму. Когда они закрывают глаза, чтобы читать пальцами, можно подумать, что эти люди молятся. Они наклоняют фонарики, чтобы лучше различать очертания букв. Иногда достают лупу, негромко переговариваются, чтобы подтвердить свои догадки. Их почти не слышно за непрерывным стрекотом цикад.
Агония сидит на скамейке в конце аллеи, карауля смотрителя, который не приходит. Дама с Кур-Салея преподнесла ему сборник судоку. Служащему есть чем заняться.
Фелисите присоединяется к ней, потому что это единственная скамейка, где пока еще тень, и все же лучше так, чем сидеть на могиле ребенка. Она издали наблюдает за Морисом и гадает, удастся ли ему и его ученикам что-нибудь обнаружить. Если он считает, что они с Агонией похожи, то она беспокоится за его зрение.
Эгония тоже думает о том, что сказал этот человек. В детстве она мечтала услышать эту фразу: «Ты похожа на сестру». Теперь она предпочитает не быть похожей ни на кого, тем более на сестру.
Чтецы на аллее продолжают заклинать камни.
– Я никогда не задумывалась о наших бабушках и дедушках.
Фелисите ни к кому не обращается. Слова вырываются сами собой, их выдавливают усталость и жидкое тепло, которые просачиваются внутрь и занимают их место.
– Дело даже не в том, что я думала, будто они умерли. Я вообще об этом не думала. Как будто мама не была ничьим ребенком или существовала всегда. «Лесной дух», – сказал папа. Трудно представить себе лесного духа, которому меняют пеленки и вытирают нос.
Еще труднее представить, что у ее матери, которая в двадцать лет стала вдовой пастуха Жермена, был первый брак, о котором никто ничего не знает.
В последние несколько вечеров Фелисите жалела, что овальное зеркальце осталось наверху, в овчарне. Ей бы хотелось иметь его при себе. Не затем, чтобы перед сном прикасаться к нему, как к реликвии. А затем, чтобы топтать его каблуком, пока стекло не превратится в блестящий песок.
– Значит, Кармин лгала. Какая неожиданность.
Пять бабочек улетают, и никто их не ловит. Жаль, на кладбище оставалась пара настоящих букетов, которые еще не увяли.
– Зачем ты пришла? – Фелисите поворачивается к Агонии. – Я скажу тебе, что я об этом думаю. Я думаю, что без мамы тебе больше некого винить за то, какая ты. За эти уродство и вонь, которые ты таскаешь с собой, как доспехи, не очень-то тебя успокаивающие и никого не пугающие. Я думаю, ты ищешь кого-нибудь, кто заменит тебе мать, и при этом продолжаешь считать, что ты ни в чем не виновата. Теперь обвиняемой стала я. Видишь, я уже сижу на скамье. Но я на ней не одна. И знаешь что, Агония, я не доставлю тебе такого удовольствия. Я не предложу себя на роль козла отпущения за твои несчастья. Можешь уйти. Я тебя не удерживаю. Напомни, чего ты хочешь от мамы. Напомни о ее лжи, о том, чем я пожертвовала ради нее, отказавшись тебя выслушать. Пытайся вызвать мою ненависть сколько угодно. Ты ее не получишь. Если бы я ненавидела тебя так сильно, как ты надеешься, тебя бы уже давно здесь не было. Я лишена твоей силы, но у меня есть средства заставить тебя подчиниться. Нет, я скажу тебе правду. Ты знаешь, что я всегда ее говорю. Правда, сестренка, в том, что я не испытываю к тебе ничего, кроме огромной жалости.
С верхушек мавзолеев мягко кивают ангелы. На их склоненных лицах читаются боль и сострадание. О жалости они знают всё. Поскольку целыми днями смотрят, как живые теряют время среди мертвых.
Фелисите разглаживает блузку.
– Я продолжу искать призрак своей матери. Потому что ты права – она мне лгала, и я хочу понять почему. Хочу узнать, я ли ее убила тем, что сказала незадолго до этого, и что она пыталась мне сообщить перед смертью. Что до тебя, я до сих пор не знаю, зачем ты ее ищешь и хочешь ли найти. Прошу только об одном: если останешься, то хотя бы помоги мне.
Эгония хотела бы плюнуть ей в лицо.
Интересно было бы посмотреть, как голодный цветок пускает корни в черепе сестры и из глазниц вырываются черные листья. Вместо этого она плюет на скорбящего херувима, украшающего могилу напротив. Цветок вырастает у него на голове, как нелепая шляпа. Шея скрипит, стиснутая корнями.
Она уже помогла Фелисите. И немало. Стену нашла она. Без стены у них ничего бы не было. Ни единой зацепки. Если бы Эгония умела читать хорошо, как умеет всякий, кто ходил в школу с портфелем, она бы искала слова. Предложения со смыслом. Но она может только замечать линии, похожие на буквы. Иногда очертания какой-нибудь ветки в лесу напоминают ей букву Е, а контуры пруда – изгибы буквы В. И только. Требуется время, чтобы их соотнести. Сложить и получить результат. Возможно, некоторые дети пяти-шести лет, которые бродили там, пока хоронили дедушку, уже видели все, что увидела Эгония, – дети, которые едва научились отличать Г от Т, которым еще нужно как следует подумать над маленькой черточкой, чтобы заметить разницу, – но их никто не послушал. Возможно. Но она останется.
У Фелисите была вся жизнь, чтобы говорить с матерью. Чтобы сказать все слова, которые она хотела. Теперь настала очередь Агонии поговорить с Кармин. Наконец-то ответить испуганной девочке, прячущейся в тени под крышей овчарни.
Когда звучит полуденный выстрел, чтецы делают небольшой перерыв, чтобы съесть пан-банья и нахлобучить шляпы, и возвращаются к расшифровке. Смотритель заглядывает в аллею и наблюдает за ними издалека, но не подходит ближе. Там какое-то пугало, которое действует на него даже лучше, чем на птиц. А задняя стена, которую он давно не мыл, вдруг кажется на удивление чистой. Так что жаловаться смотритель не собирается. Если вздумают вымыть все кладбище – пусть. Особенно когда у него есть новый сборник судоку.
Капельки пота сбегают по спине Фелисите от лопаток к пояснице. На скамейке уже солнце, Морис может обойтись без нее, а вонь от сестры не менее невыносима, чем жара. Фелисите встает и направляется к часовне у входа на кладбище.
Своими охристыми изгибами и зелеными черепичными куполами часовня напоминает огромную старую тыкву. На колоннах и вокруг ставней потрескалась краска. На двери висит табличка с надписью:
Поминальные молитвы о близких
Освящение могил Религиозные церемонии над телом
Погребение Каждение Службы на сороковой день и в годовщину смерти
Сокращение срока пребывания в чистилище
Горячие молитвы Священник прихода Сен-Мартен – Сент-Огюстен
тел. 93-55-34-29
Табличка напомнила бы ей листовки марабутов[9], если бы она их получала, но марабуты Ниццы знают, что проводница призраков в них не нуждается.
Дверь часовни закрыта. Фелисите уже собирается попросить у смотрителя ключ, но вдруг слышит, как кто-то бежит по гравию. Это молодой чтец. Вспотев и задыхаясь, он выпаливает:
– Мадам Фелисите… Мы нашли что-то… на стене…
Она сразу же следует за ним к аллее Альпини.
– Смотри, – говорит Морис, когда она подходит. – Вот буква З в слове «Закарио», видишь? Она читается лучше всего. А теперь, когда знаешь, где она, посмотри вокруг. Вот амперсанд, а вот «аи» в имени Аделаиды. Здесь похоронены они. Кроме этих двух имен, на камне есть сотни других, выгравированных вручную всевозможными способами. В беспорядке, неглубоко, некоторые даже не целиком. Но понятно, что на оригинальной табличке были только Аделаида и Закарио. Остальные появились позже.
Спустя полчаса под фамилиями находятся дата,
