уже не покидала меня. Я постоянно к ней возвращалась. Ночью рядом с мамой, днем у озера, где купались дети. Так часто, что сама чуть не стала призраком.
Наконец моя сестра это заметила. Она заставила меня рассказать, что происходит. И тоже была потрясена, узнав, что я уезжаю. «Как я останусь одна с мамой?» – спросила она. Я не знала, что ответить. Пообещала, что буду наведываться по выходным, если получится, и как только начнутся каникулы. Я бы поклялась, что буду ей писать, но она не смогла бы прочитать письма. В конце концов Нани смирилась: «Если ты будешь часто приходить, будешь приносить мне сладости из Ниццы и хорошие оценки и позволишь иногда выигрывать в карты, может быть, я тебя прощу. Может быть».
До конца лета я проводила время с ней. Мы переделывали свое убежище в лесу, и я нарочно проигрывала в карты.
Сообщить маме было сложнее.
Сначала она ничего не сказала. Улыбнулась и погладила по голове. Вечером, когда я пришла домой, она повернулась ко мне спиной и хрипло спросила, как прошел день. В ту ночь, как и в последующие, я слышала, как мать шмыгает носом. Она просыпалась с красными глазами и говорила, что у нее, наверное, аллергия. Когда она обнимала меня, ее объятия были дольше обычного. И крепче.
В конце августа я начала собирать свои вещи в два небольших чемодана. Чем больше я их наполняла, тем больше они пустели. Вещи исчезали. Книги, одолженные мне учителем, панталоны и расписной череп птицы, подаренный сестрой. В итоге я навесила на чемоданы замки.
Тогда мама заговорила со мной о Ницце. Утром в субботу, когда как ни в чем не бывало красила мне волосы. Она обрисовала примерно такую картинку…
«На тротуарах везде собачье дерьмо, оно прилипнет к подошвам, – повторяла мама. – Машины вечно несутся, гудят, скрежещут металлом прямо у тебя под носом – а то и на носу, и тебе конец, – не говоря уже о людях, тысячах людей, толпах, которые спешат куда-то в этом грохоте; и если ты оступишься, то никто тебя не поднимет, они пройдут по тебе, и призраки тоже; ах, бедняжка, ты уже видела, что и в Танде их много. Что ж, поверь, ты не готова к Ницце, потому что там перед тобой окажутся сразу две толпы – живых и мертвых, – они наложатся друг на друга, и ты не сможешь пройти по улице, чтобы призраки не уцепились за твою одежду».
Я спросила, откуда она все это знает, ведь никогда не бывала дальше Бельведера. Или это в Ницце она видела море?
«Ничего подобного, – ответила мама. – Просто знаю. Вот и всё. Разве вас не учат этому в школе? Ах да, конечно, знание таких вещей не проверяют при сдаче экзаменов на аттестат. Чтобы увидеть мир, реальный мир, нужно немного выйти за пределы школы, моя дорогая».
Я понимала, что она преувеличивает, но все равно беспокоилась.
За три дня до моего ухода мама обожгла руку, облившись кипятком. Несмотря на это, она попыталась приготовить ужин, но все роняла: деревянные ложки, кастрюли, овощи, которые резала. Я почти передумала уходить. «Что ж, пропущу первый месяц занятий, – подумала я. – А то и год, если за неявку меня отчислят. Я не брошу маму, когда она не может даже сварить себе суп».
На следующий день меня отругала Нани. Она поклялась: «Если ты не уедешь, я поеду в Ниццу вместо тебя. И уж я-то не вернусь. С мамой все будет хорошо, не волнуйся. Она навертела толстую повязку, но там ничего серьезного. И знаешь что? Она нарочно сунула руку в кастрюлю. Я видела. Я сидела наверху, на балках».
Я не хотела ей верить, но все равно решила уйти.
В день отъезда из Бегума я пришла попрощаться с Нани в наше убежище. Она сидела на обоих стульях, поставив их друг на друга, и, увидев меня, провозгласила, обращаясь к деревьям: «Смотрите, я настоящая королева Мон-Бего! Узурпаторша выходит из игры! Но я великодушна, поэтому предложу ей место у подножия моего трона, если она осмелится вернуться сюда на каникулы. И если она принесет подарки из Ниццы».
В овчарне, напротив, мать молча писала свой портрет и не ответила, когда я попрощалась. От этого у меня свело желудок – так, что затошнило. Я взяла чемоданы и стала медленно спускаться по тропинке. Вдруг я услышала крик: «Стой! Фелисите!» Мать бежала за мной с небольшим свертком в руках.
«Держи, – сказала она, задыхаясь. – Это краска для волос. Не знаю, есть ли в Ницце краска такого оттенка. Я буду красить волосы одновременно с тобой, утром в субботу, хорошо? Как будто мы вместе. Еще там мое овальное зеркало. Не знаю, есть ли зеркала в комнатах интерната. И немного сыра из овечьего молока с тимьяном. У них в столовой наверняка нет такого свежего сыра».
Она крепко обняла меня, а затем поспешила обратно в овчарню.
Первого сентября того года я подошла к входу в лицей. Тогда спуститься в Ниццу было делом нелегким, сложнее, чем сейчас. Для надежности следовало отвести на спуск не менее двух дней. Сначала пешком до Бельведера, затем на ослике до Танда, потом на двуколке вдоль Везюби и, наконец, на нескольких зеленых и кремовых автобусах.
И вот я очутилась в центре Ниццы, о которой я не знала ничего, кроме того, что рассказывала мама.
Начинался новый учебный год, мимо лицея проходило множество людей. Но мне было чем дышать. Никто на меня не наступал. Никакие призраки за меня не цеплялись. И я внимательно осматривала землю, чтобы убедиться, что не испачкаю подошвы.
Да, действительно, лицей вгонял в трепет. Прямолинейные белые камни, квадратная башня, увенчанная красивой черепичной пирамидой, а под ней – четверо часов со стрелками длиннее моего роста. До этого момента мне казались весьма впечатляющими золотые часы моего школьного учителя. Вокруг окон с голубыми ставнями, тоже гигантских, была лепнина и мозаика в форме лепестков и фигур, названий которых я не знала.
Я вспомнила овчарню, ее стены из необработанного камня с дверями-дырами. Принюхиваясь, я вдруг поняла, что не хватает одного запаха – запаха соломы и коз. Тогда мне стало стыдно. Я незаметно понюхала свой рукав, чтобы проверить, не пахнет ли от меня скотиной. Достала из сумки мамин сыр и выбросила в ближайшую урну.
Потом мне стало стыдно за свой стыд. За то, что я еще не успела войти в лицей, а уже нахожу жалкими соломенный матрас, на котором спала, деревянные столовые приборы, которыми ела, и нелепое пространство, на котором едва умещались скамейка и пара уличных фонарей и которое называлось главной площадью. Таких моментов потом было много. Блузки учительниц, рядом с которыми платья моей матери были бы похожи на тряпки для мытья полов. Слова, которые я говорила и над которыми другие смеялись, хотя в них не было ничего забавного.
Вот так, неся в каждой руке по чемоданчику и по порции стыда, я впервые вошла в лицей имени Массена.
И почувствовала, будто попала в пухлые руки монахини. Лицей напоминал итальянский монастырь с арками и галереями. Он принял меня в свой мир, не такой холодный. Лицей был огромен и похож на лабиринт, но вокруг колонн, шелестя листьями, вились лиловые глицинии. Эти коридоры, полные солнечного света. Эти балконы, разбросанные по фасадам, как в деревне. Когда я впервые вдохнула лицейский воздух, во мне зародилось что-то новое. Не могу сказать, что именно. Я была засохшей ракушкой, которая давно пылилась на буфете – и наконец вернулась в море.
Мне дали ключ и указали номер моей комнаты в интернате, и я понесла туда свои вещи. Конечно, сначала я заблудилась. Слишком много одинаковых коридоров. Через полуоткрытые двери было слышно, как ученики устраиваются с помощью родственников. Я не решалась спросить дорогу. Так и бродила по коридорам мимо десятков синих дверей, пока не нашла свою. В самом конце, далеко от общих уборных. «В самый раз, – подумала я, – меньше будут ходить под дверью». Я повернула ключ в замке и поставила свои чемоданы на пол.
Сетчатая кровать с матрасом. Стол, стул, таз и шкаф. И замок. С ключом.
У меня
