Стоило мне заметить эту боль, как я поняла, что чувствую ее уже давно, только не обращала внимания. Я сразу совершенно правильно догадалась, что значат эти ощущения, и впала в панику, так как час был не самый подходящий, чтобы беспокоить больничный персонал и санитаров скорой помощи: стрелка уже близилась к четверти двенадцатого, всем добропорядочным горожанам в это время полагалось спать. Я очутилась в затруднительном положении — боли казались еще вполне сносными, и я могла сколько-то продержаться дома, а с другой стороны — чем дольше я буду ждать, тем позже попаду в больницу, тем раздраженнее будут сестры, акушерки и прочие представители медицины, с которыми мне предстоит встретиться. Я пошла в спальню и разыскала листок с инструкциями. Мне предписывалось понаблюдать за схватками и, если выяснится, что они повторяются регулярно и чаще, чем раз в пятнадцать минут, позвонить в больницу. Я заметила время и с ужасом обнаружила, что схватки с поразительной регулярностью повторяются каждые три минуты. В половине двенадцатого я позвонила в больницу, и мне велели принять таблетку аспирина, а то и две, и вызвать санитарную машину. Я послушалась. Потом достала заранее приготовленный по инструкции чемоданчик, надела пальто и села ждать. Санитары появились через десять минут, одновременно с Лидией, которая возвращалась с вечеринки в довольно веселом настроении. Узнав, что со мной и куда я направляюсь, она заключила меня в объятия, осыпала поцелуями и решила проводить до машины. В лифте она тараторила про вечеринку, про то, как встретила там Джо Харта, который только что кончил очередную книгу, как они поболтали обо мне, как нежно он ко мне относится, как беспокоится за меня, как он ей, пожалуй, все-таки нравится и как она сейчас же сообщит ему о новорожденном — кто бы ни родился — мальчик или девочка. Санитары и я слушали Лидию в полном безмолвии, но я радовалась ее присутствию, оно избавляло меня от необходимости беседовать с этими двумя молчаливыми мужчинами, произнося дежурные фразы вроде: «Прекрасный вечер, не правда ли?» или «Как жаль, что пришлось беспокоить вас так поздно». Вид у Лидии был довольно странный — прическа развалилась, на одной щеке краснела губная помада, а поверх причудливого длинного платья из зеленых кружев красовался ее неизменный серый плащ, другого пальто у нее просто не было. Ее сосредоточенность на теме Джо подтверждала полученные мной только что сведения, и я радовалась, что могу уяснить ее позицию, которая до этого ставила меня в тупик.
А еще я радовалась тому, что еду в больницу из такого солидного дома в столь уважаемом районе. Мне казалось, что одно это дает мне право рассчитывать на чуть большее внимание, и действительно, выйдя из лифта, один из санитаров повернулся к Лидии и предложил:
— А вы не хотите проводить свою подругу, мисс?
Было видно, что Лидия произвела на него впечатление, а у той даже глаза зажглись от перспективы совершить столь экстравагантную поездку. Однако я твердо сказала, что мне лучше ехать одной, больница ведь близко — в конце улицы, и что я ни в коем случае не хочу обрекать ее на хлопоты, так как ей необходимо хорошенько выспаться. Мысль, что она будет с профессиональным интересом наблюдать за моими схватками, ничуть меня не манила — если уж ей так хочется узнать, как это бывает, пусть рожает сама. Лидия осталась на тротуаре и, пока машина отъезжала, махала мне вслед рукой и желала удачи. В своем свисающем ярусами одеянии она являла собой странную, но привлекательную картину.
По дороге в больницу я размышляла о том, как выбивает из колеи, когда вдруг видишь себя глазами других, словно неожиданно обнаружила свой профиль в непривычном сочетании зеркал. Я всегда, даже в самые суровые минуты, считала, что знаю себя лучше, чем кто-либо другой, однако отнюдь не обольщалась этим, ибо все мои беды шли от большого ума, но внезапно оказалось, что предугадать, как воспринимают тебя окружающие, невозможно. Когда-то я встретила в гостях бывшего одноклассника, мы с ним не видели друг друга с тех пор, как окончили школу, нам обоим было известно, что мы здесь встретимся, и я сразу его узнала, а он, когда мы разговорились, покаялся, что сначала принял за меня другую девушку. Я попросила показать, какую, и он показал в толпе гостей высокую, тощую, слишком гладко причесанную девицу с робким, замкнутым лицом. Я была удивлена и даже уязвлена тем, что он мог так обознаться, уж слишком она отличалась от меня, в ней я не видела ни своих достоинств, ни своих недостатков. Правда, у нее был тот же рост, тот же цвет волос, и, поразмыслив, я призналась себе, что, когда мне было шестнадцать, многое во мне обещало сходство с этой девушкой, и наоборот, шесть лет назад шестнадцатилетняя Розамунд Стесси вполне могла быть не мной, а ею.
Когда мы подъехали к больнице, я с некоторым облегчением подумала, что еду сюда в последний раз и уж теперь, по крайней мере, мне не надо больше ходить в клинику, не надо иметь дел со всей их изматывающей рутиной. Я вылезла из машины и направилась было по коридору, но один из санитаров остановил меня и сказал, что мне придется сесть в кресло-каталку.
— С какой стати? — удивилась я. — Я прекрасно дойду сама.
— Ходить вам нельзя, — объявил он.
— Да почему? — не укладывалось у меня в голове. Я была не против кресла-каталки, но просто хотела знать, почему мне нельзя ходить. — Дома же я ходила.
— Дома — пожалуйста, — согласился санитар. — А здесь вам ходить не положено. Садитесь, садитесь, теперь мы за вас отвечаем и не можем вам позволить ходить самой. Ничего не поделаешь.
Вняв его уверениям, что, если я ослушаюсь, он потеряет работу, я покорилась, села в кресло, и меня повезли по бесконечным коридорам, подняли в одном лифте, спустили на этаж в другом и ввезли в большую комнату, где мне было приказано встать с кресла, подойти и подписать какую-то бумагу. По-видимому, здесь мне ходить разрешалось. Я думала, что встречу хоть кого-нибудь из знакомых, например худенькую сестричку из Йоркшира или толстую сестру-ирландку, а может быть, и саму элегантную рыжую акушерку. К счастью, я не питала несбыточных надежд, что меня будут поджидать здесь гинекологи и прочие врачи. Но вокруг были одни чужие лица, казалось, моих знакомых сменила целая армия других сестер, которые, наверно, дежурили только по ночам. Я почувствовала себя немного разочарованной — те, к кому я привыкла, уже представлялись мне родными. Я поставила свою подпись в соответствующем журнале, сестра, протянувшая его, подняла глаза и сказала:
— Ну, вы у нас сегодня первая, а такая была спокойная ночь.
Я слабо улыбнулась в ответ, так как не была уверена, обрадовалась она, что придется заняться делом, или огорчилась.
Потом меня отвели в другую комнату, забрали всю мою одежду и облачили в больничную рубашку, справившись, как часто беспокоят меня схватки. Услышав мой ответ, они заявили: «Ерунда!», но, проверив, естественно, убедились, что я права. Потом, проделав со мной разные обязательные неприятные процедуры, они по моей просьбе дали мне книгу и удалились, велев звонить, если что-нибудь понадобится. С полчаса я лежала на высоченной жесткой кровати, пытаясь читать, потом позвонила и спросила, нельзя ли получить что-нибудь обезболивающее.
— Еще рано, — заявили они и тут же скрылись, только я их и видела
Я пролежала еще десять минут, потом в комнату вошла совсем новая сестра и сказала, что мне надо перебираться, моя кровать нужна кому-то другому. Я лежала, глядя на нее, и не понимала, как же я двинусь с места.
— Разве вам не хочется размяться? — удивилась сестра.
И я сказала:
— Конечно, конечно, — поскольку она явно ждала именно такого ответа.
Я сползла с высокой, как гора, кровати и последовала за сестрой в конец коридора, в другую палату, где она помогла мне вскарабкаться на точно такую же высоченную кровать. Потом я еще раз вежливо поинтересовалась, нельзя ли как-нибудь облегчить мне боли, и сестра отозвалась:
— Да, да, конечно, вам уже пора ввести лекарство.
Сейчас, мол, она пойдет и пришлет кого-нибудь сделать мне укол.
Еще через пятнадцать минут явились пять сестер, они сделали мне укол, а затем сели в ряд в коридоре и начали болтать о своих кавалерах. Я прислушивалась к их беседе, стараясь отвлечься от того немыслимого и нестерпимого, что со мной творилось, однако в конце концов укол начал действовать: боль не притупилась, но я перестала ей противиться. Каждые две минуты на меня обрушивался очередной приступ, но сотрясал он как бы не меня, а кого-то другого, я же или то, что от меня осталось, наблюдала за этими болевыми приливами и отливами откуда-то издали. Боль стала безликой и потому терпимой. Я просто лежала и не сопротивлялась ей, а разговор пяти девушек долетал до меня ясно и отчетливо, и призрачный теплый свет слабой лампы словно прояснял смысл и связь их слов. Одна из сестер стала рассказывать о каком-то Фрэнке, против кого ее, по-видимому, уже предостерегали подруги, едва она начала описывать, как Фрэнк в кино хватал ее за коленки, все радостно разразились попреками, явно заготовленными заранее.
