— Теперь тем более можно, — сделал вывод я. Люция фыркнула. Ни к селу ни к городу на ум пришло слово «дефлорация». Там тоже появляется определенная свобода… «А вы, батенька, редкостный пошляк!» — сказал мысленно сам себе.
— А меня она, знаешь, как называла? — продолжила воспоминания Люция. — «Ни рыба ни мясо», потому что в ее загулах участия не принимала, книжки любила читать и вообще выбирала себе занятия поспокойнее. Правда, в одно из них я сестренку крепко втянула. Я имею в виду кройку и шитье. Мы так увлеклись, пока в медучилище учились, что по окончании Маринка отмазалась от распределения и устроилась в Читинский дом моделей портнихой. Однако ее быстро заметили и выдвинули еще и в манекенщицы. Меня тоже привлекали к показам на общественных началах. Две сестры-близняшки, это так интересно! На одном из показов Маринка и встретила своего москвича, — приезжал в Читу по каким-то делам, — и была такова! А я вот все учебники штудирую, хочу в медицинский поступать.
— Извини, а почему у тебя такое имя необычное — Люция?
— Отец был татарин, он рано умер, а мама — русская. Когда мы с сестрой появились на свет, родители решили одной русское имя дать, другой — татарское.
— Я даже не знал, что Люция — татарское имя…
— Могла бы Люцией стать сестра, а я — Маринкой… Так выпало. Еще чаю?
— Нет, спасибо.
— Ну, тогда я сейчас чашки сполосну, и пойдем. Не люблю беспорядка. Маринка бы, пока в мойке гору грязной посуды не вырастила, не притронулась…
Люция прошла на кухню, я — за ней следом, чтобы любоваться ею. Темные волосы собраны в пучок. Глядя на ее шею, вспомнил Царевну Лебедь. Облегающая водолазка не скрывает, где замочек бюстгальтера на спине. Джинсы в обтяжку… В таких случаях надо либо отворачиваться и смотреть в сторону, либо… Я шагнул к красавице, положил руки на талию, чуть притянул к себе и уткнулся носом в ее ухо, вдохнув аромат волос. Что будет? Девушка замерла. Вода из крана лилась на ее неподвижные руки. Она едва заметно потерлась виском о мой нос, и тут я, старый ловелас, совершил непростительную вольность, за которую потом было стыдно: руки скользнули по ее водолазке вверх, туда, куда нельзя. Этой дурацкой попыткой перевести все из плоскости почти платонической в откровенно плотскую я все испортил. Сгубил прежний опыт! Она вздрогнула, повела плечом, сбрасывая мои руки, и отстранилась. Поставив в мойку недомытую чашку, произнесла:
— По-моему, нам пора, — глядя на меня с вызовом.
— Пора, значит, пора, — как ни в чем не бывало согласился я, после чего взял недомытую чашку, сполоснул ее и отправил в сушилку. Вышел первым в прихожую. Всю дорогу до госпиталя мы молчали.
Остаток вечера я просидел в своем углу, вспоминая аромат ее волос и собственную глупость. К счастью, Серега меня не беспокоил, играл в шахматы против Курносова и Сифилитика, обыгрывая их партию за партией. Сама хранительница моего покоя не выходила из процедурной. Что же это было такое там, на кухне? Может, у меня есть шанс?
Устоявшийся мирок кожно-венерологического отделения трещал по швам, судя по всему. После гибели Авинзона я заметил перемену в поведении Латуся, Бондаря, Десантуры… Казалось, они больше не мафия, а каждый сам по себе.
Люция ходила задумчивая и — одна. Я почему-то был уверен, что ее наша случайная встреча не оставила равнодушной. О себе и говорить нечего. Я возгорелся надеждой, видя, что круг ее поклонников распался. Как этим воспользоваться? Ведь я сам висел на волоске. В любой момент мог появиться Доктор Шрам и объявить, что время мое истекло. То, что портрет Лизы Гоменской еще не окончен, его вряд ли остановит. Начальник отделения, конечно, препятствий моей отправке в свою часть чинить не станет. Ведь было очевидным, что Доктор Шрам — тот человек, которого прислал таинственный Илья Петрович, чью посылку профукал майор Гоменский. И какую посылку! — теперь-то я понимал. Гоменский, коль скоро ему все объяснили, и сам осознает, что с него могут спросить так, что мало не покажется. Уже и спросили бы, возможно, только делу это не поможет.
Гоменский послал меня помочь Бондарю выгрузить машину на склад.
— Это пятнадцать минут, потом вернешься в клуб, — сказал он. На погрузке Бондарь разговорился: — Представляешь, Назар пропал! Помнишь его? Из хозвзвода. К нам в отделение приходил.
— Конечно, помню.
Я хотел сказать, что он не приходил, а, можно сказать, жил тут, но решил лучше послушать дальше.
— Сбежал из госпиталя! Нет его нигде. Сначала Авинзон, потом — Назар… И нам ничего не сказал даже, куда, зачем?..
— Сбежал?
А ведь точно, подумал я, Назара-то уже который день не видно… Когда же я встречал его в последний раз? Вспомнил: несли с Серегой бачок с харчами из столовой. Проходили мимо казармы хозвзвода, и я увидел Назара с пацаном, физиономия которого показалась знакомой. Сейчас вспомнил, кто это был — тот хохол, что первым рассказал мне в лазарете, что есть такая сказочная страна под названием «Госпиталь», где обитает чудесный доктор Гоменский, дающий приют всякому, кто желает поработать!..
Бондарь казался растерянным. Я догадался, что в отсутствие Назара весь «бизнес» кладовщика развалился. Но не это главное. Бондарь напуган, потому что не понимает, что происходит. В какую западню, к каким садистам угодил Авинзон? И куда практически на следующий же день пропал Назар?
— Почему же он сбежал? — решил узнать я мнение кладовщика.
— А я знаю? — Приклеенная улыбка казалась теперь жалкой. — Никто не знает! И Десантура вон в войска засобирался — не понимает, что творится, и Латусь припух!
— Ну, ребята, я вообще без понятия, что у вас тут за дела.
— Точно? Десантура думает, ты на складе чего-то приметил и Гоменскому стуканул.
— Вы опять за свое? — рассердился я. — Ну на кой черт вы мне сдались, Бондарь? Что мне с вас проку? Ты не замечаешь, что у меня своих дел хватает? Клуб, еще одно задание по художественной части… Меня не сегодня завтра в учебку вернут экзамены сдавать. Что вы придумываете? Если вы тут со склада чего — то торганули, так мне по фигу. Ищите того, кому это не по фигу. А я ни при чем!
Из этого разговора, из страха Бондаря я сделал вывод, что ни к чему, кроме спекуляции харчами, эти гаврики не имеют отношения. Иначе вообще молчали бы, не выдавали своего беспокойства. Назар решил расширить ассортимент, не ставя остальных в известность. Когда Авинзон пропал, догадался, кто его похитил. Сообразил, что Авинзону про него есть, что болтануть. Значит, Назар присвоил посылку? И ложный след — его рук дело?
Постоянно увлеченный своими мыслями, я как-то не обратил внимания, что к нам в клуб зачастил сам начальник госпиталя. Бояться его не приходилось. Хоть так, хоть эдак, нас все равно должны были вот-вот переправить обратно в учебку. Но начальник был доволен нами. Подоспела какая-то проверка — бог знает, откуда, аккурат к завершению нашей работы. Как потом я понял, клуб стал главной изюминкой, поданной проверяющим. Полковник лично нас благодарил, тряс руки, вручил каждому по грамоте и от себя лично — командирские часы. Только тут я в полной мере осознал, насколько важна была наша работа — самая показушная из всех показух. Даже совестно стало, я-то этой халтурке придавал значение лишь в том смысле, что благодаря ей мы продержались тут и кое-что выяснили.
— Распределитесь в округе, напишите, я вас к себе возьму! — пообещал полковник. Мы благодарили.
Осталось как-нибудь закончить заказ Гоменского. Упор я бы сделал на слове «как-нибудь».
Конечно, любой настоящий художник, посмотрев на портрет Лизы Гоменской, определил бы, где автор писал, а где — отписывался, лишь бы скорей закончить. Но майор остался доволен. «Похоже» — главный критерий оценки для простого смертного. Если же простой смертный не понимает, что за хрень намалевана на полотне, но при этом доброжелателен к художнику, говорит: «Он так видит». Я старался не отступать от реализма, хотя очень хотелось — в случае с Наутилусом. Например, каждый мазок выполнить в виде значка логарифма. Наутилус не могла серьезно относиться к своей роли модели, поэтому на портрете выглядела именно позирующей. «Пять минут я побуду паинькой, — говорила ее улыбка. — Потом что-нибудь отчебучу».
С последнего сеанса я возвращался, ощущая себя немного мошенником. Знал уже, что завтра за нами приедут из учебки. На скамье, в стороне от корпуса нашего отделения, увидел Люцию, а она увидела меня. Словно фонарик в душе включился, потом зазвучала одинокая струна: последний вечер. Как же так?.. Я подошел:
— Привет.
Она кивнула. Видя, что продолжаю стоять перед ней, сказала:
— В ногах правды нет.
— Некоторые отчаявшиеся солдаты срочной службы считают иначе. — Я опустился на скамейку рядом.
— Закончил портрет? — спросила моя грустная девушка. Точнее — просто грустная девушка, не моя.
