с Леной, и перестала отгораживаться от меня чёлкой. Говорила она все так же тихо, но свободно и спокойно. В первую встречу девушка показалась мне младше, но теперь стало ясно: из всей нашей веселой компании Милка самая старшая. Я не спрашивал точно, но ей ещё не стукнуло тридцать. Скорее всего, меня Милка обогнала на год-два.
С Русом они держались подчёркнуто холодно, объединяясь только для промывания Иволгиной раны и наложения свежих повязок. Ревность и неприязнь к ориентации сложились у Руслана в стойкое отвращение, которое он, в силу собственного воспитания, пока не показывал открыто. Однако шила в мешке не утаишь, особенно от Милки, её огромных голубых глаз. Так что напряжение росло, но, по-моему, грозой ещё не пахло.
Лена бывала в квартире реже всех, только раз или два. Вела себя тихо, но хозяйственно, ухаживала за Ивой почти так же хорошо, как Руслан: ей не раз приходилось возиться с больным отцом.
А ещё был Светлицкий. Паша, конечно, не помогал, а только раздражал Леночку. Она даже в лице менялась, когда он звонил. Кажется, их отношения трещали по швам, и не могу сказать, что этому не радовался.
Вот так продолжались почти две недели. Сегодня, в воскресение, я позвал ребят посидеть вместе, отдохнуть и сбросить напряжение. Они обещали прийти, так что сейчас дом будто замер в ожидании тёплого вечера в хорошей компании.
Я сидел в кресле, рядом со спящей Ивой, и читал Достоевского. Красноволосая, лежавшая спокойно, вдруг заметалась по кровати.
— Нет! Не надо!
Книга полетела на пол, я бросился к подруге. Положив ладонь на лоб, сразу отдернул — температура снова подскочила, и Иволга бредила.
— Папа, не надо! Я не буду больше, не буду! Прости, я не буду!
Бордовые локоны скользили за хозяйкой по подушке, как кровавые следы. Я побежал на кухню, налил воды и взял эбупрофен, чтобы помочь Иве. Она всё ещё не пришла в себя.
— Я не птица! Не птица! Не…
Накрыв её ладонь своей, я разбудил девушку, так что последняя фраза захлебнулась. Иволга посмотрела на стакан. Потом на меня.
— Опять?
— У тебя температура, — я поднес таблетку к бледным губам Иволги.
— Угу, — та послушно проглотила лекарство и запила водой. — До следующей дозы, — и опять закрыла глаза.
Только я успокоился и продолжил читать, как в дверь постучали. На пороге обнаружилась Милка. Криво ухмыльнувшись, парикмахер продемонстрировала мне бутылку хорошего вина, после чего сбросила куртку и обувь и проследовала в кухню. К Иволге не заглянула — и так полдня здесь провела, убегала переодеться и, видимо, в «Красное и Белое». Я удостоверился, что Ива уже снова крепко спит, и присоединился к Миле.
Впрочем, ей и без моей компании было нормально — забравшись на диванчик с ногами, девушка спряталась за экраном смартфона, изучая одной ей ведомый бескрайний мир интернета.
И все-таки, с её приходом стало теплее и спокойнее. Я впервые после ночи, когда нашел Иволгу во дворе, задумался о том, насколько проще жить, зная, что за спиной стоят друзья. Поймав короткий взгляд Милы, я тепло улыбнулся. Девушка, впервые за всё время, отложила телефон и улыбнулась в ответ. Улыбка Милке шла, смягчая угловатости лица, освещая большие глаза, превращая лёд в блестящие добротой звездочки.
В дверь позвонили, и Мила опять спряталась за косой чёлкой и «лопатой» смартфона. Я пошел открывать. В квартиру шагнул Рус, чуть раскрасневшийся от холода снаружи. Рассеяно пожав руку, он повесил куртку и прошёл в кухню, забыв помыть руки. Плюхнувшись напротив Милки, скрестил руки на груди, уставился на скатерть, будто изучая узоры. Не проверил, как Иволга.
Что-то случилось.
Спросить не успели — Руслан опомнился, вскочил и проскользнул в ванную. Я посмотрел на часы и стал накрывать на стол. Лены всё ещё не было. Рус прошел в комнату к Иве, и некоторое время возился с ней, проверяя температуру, давление и прочие врачебные штуки.
Милка же присоединилась ко мне, помогая расставлять тарелки, нарезать хлеб для бутербродов. Пару раз наши руки соприкоснулись, и руки у девушки оказались мягкими и очень теплыми. От неё ненавязчиво пахло парикмахером — смесью бесконечного количества запахов от различных лосьонов, шампуней и лаков, от которой невозможно отмыться до конца, если проводишь дни в салоне красоты.
Вечер уже совсем вступил в свои права, постепенно скрадывая дневные тепло и свет. Чем ниже садилось солнце, тем уютнее становилось в квартире. Вот щелкнул вскипевший чайник, и сразу раздался негромкий стук.
Это была Лена. Выглядела девушка устало и мрачно. Я посторонился, пропуская её в дом, и, захлопнув входную дверь, спросил:
— Светлицкий?
Лена мотнула головой и молча повесила куртку. Прошли в кухню, куда уже вернулся и Рус. Налили вина, пахнущего югом, на котором я никогда не был. Выпили, чувствуя, как тепло разливается по телу. Заулыбались, расслабились. Я поднял тост.
— За нас, ребят. За друзей!
Зазвенели фужеры. Дышать стало легче, жить — веселее. Я закусил и посмотрел Лене в глаза.
— Рассказывай.
Она шумно выдохнула и положила голову на ладони, уперев руки локтями в стол.
— Паша сейчас в клубе. С дружками и бабами какими-то…
Мы разом помрачнели. О Светлицком знала уже даже Милка, так что сейчас всем всё сразу стало понятно. Рус уныло болтал в стакане трубочкой, Мила откинулась на спинку стула и смотрела в потолок, я же уставился на оранжевый маникюр Лены. Аккуратные, короткие, но все же длиннее, чем у Иволги, ноготки. Блестящие и яркие. Почему Светлицкий не ценит девушку с такими руками?
— Брось его, — посоветовала Милка. — Даже мне понятно, что парень у тебя отвратительный.
Лена вскинулась было, но промолчала. Во взгляде отчетливо читалось: «Тебе-то, убогая, откуда знать?» Я молчал. Теперь решил высказаться Рус:
— Люди, тебя окружающие — это очень важно. Особенно, если говорить о парне, ведь с ним ты можешь и всю жизнь прожить. Так что гигиена собственных близких — это жизненная необходимость.
— Знаешь, что?! — не выдержала Лена. — Глеба этому учи, чтобы воровок всяких в квартиру не пускал!
— Эй! — тут же нахмурилась Мила. — Не
