Приблизительно так стояло дело и с Петей; их любовь была очень горячей, тесной, плотской. В эти месяцы, в Филипповском переулке, Петя узнал счастье обладания молодой женщиной, любимой и красивой. Действительно, страсть была стихией Лизаветы и высекала из нее огненные искры. Иногда Пете казалось, что Лизавета — вообще несколько полоумное существо, опьяненное светом и молодостью. Свет сиял в ее золотистых волосах, в янтарно–молочной коже, в ее поцелуях, глазах. Рядом с ней Петя казался себе тусклым и неинтересным. Конечно, он любит и предан ей, но он решительно ничем не замечателен, довольно робок и в обществе молчалив. Если бы не Лизавета, конечно, к ним никто не ходил бы.
Но теперь на это они пожаловаться не могли. Часто бывало мало денег, но всегда достаточно гостей. Как и на Кисловке, народ толокся больше после обеда, но получалось впечатление всегдашнего праздника.
Это не очень способствовало Петиным работам в университете; но факультет его был легок, к римскому праву, все равно, человека нельзя приохотить, а предметы философские, общественные, давались легко. В это время Лизавета подарила ему даже Карла Маркса, «Капитал»; на книге была сделана ее небрежным почерком надпись, блиставшая любовью, зажигавшая беспросветную книгу. Петя начал читать, но скоро отложил. Мысли же демократического характера скорее даже укреплялись в нем. Оне не были резки и страстны, как у Лизаветы, но нередко теперь, размышляя о будущем, Петя рисовал себе его так, что, запасшись знаниями в университете, он войдет в жизнь борцом за слабых и притесняемых. Ему казалось, что он может быть полезным как адвокат в рабочих процессах.
И иногда, в соответствии этому настроению, он ходил на лекции в косоворотке и тужурке нараспашку.
Хотя в университете друзей у него не было, но чувствовал он себя здесь по–иному, чем в институте. Тут были ученые, известные всей образованной России. В некоторых ощущалось обаяние, которое дается славой, талантом. Все же университет был столбовой дорогой русской культуры.
Так слушал он энциклопедию и философию права. Ее читал популярный профессор, в которого Петя был даже слегка влюблен. Ему нравилось бледное лицо, тонкие руки, глаза, казавшиеся глубокими и как бы видевшие Абсолют, Справедливость, Добро. Он отстаивал идеализм, был новатором, говорил блестяще — ровным, слегка матовым голосом, и у студентов–марксистов в фаворе не был: они считали его оппортунистом. Пете же он представлялся существом залетным, из мира более изящнаго и возвышенного, чем обычный. И Платон, Сократ в его изображении подчиняли своему очарованию.
Конечно, ему хотелось по–настоящему держать себя на экзаменах. Хотя наступила уж весна, и в Филипповском переулке стаял снег, гремели пролетки, солнце заливало комнаты, и козлороги вели себя шумнее — Петя урывал все же время и подчитывал книжки по философическим вопросам.
На экзамен он надел новую тужурку и тщательно причесался; стало немного смешно, он посмотрел на себя в зеркало, покраснел и усмехнулся.
Когда он вошел в другую комнату, где был кофе, Лизавета читала газету. Кофе был холодноват — Лизавета не отличалась хозяйственностью — в открытую фортку веял весенний ветер; солнце золотилось в Лизаветиных волосах.
— Ты посмотри, какая сегодня реклама к коньяку, — сказала Лизавета, слегка зевая: — ужасно смешно!
И она стала читать вслух глупые стишки, чему-то смеялась, хотя в стихах не было ничего смешного. Но у Лизаветы были две слабости: рекламы и хроника происшествий. Петя тоже чему–то смеелся за нею; она соскочила с дивана, бросилась на него и поцеловала.
— Бог мой, Бог мой! — бормотала она, теребя его за уши, за нос. — У–ух ты!
Петя задыхался от смеха, щекотал ее, она взвивалась и прыгала, и вообще они вели себя безобразно.
— У меня сегодня экзамен, я провалюсь, — сказал Петя: — чорт ты неугомонный.
— Ну, Господь с тобой! — Лизавета вдруг немного струсила и закрестила его. — Хорошо. Мне только хочется тебя еще раз поцеловать.
Когда он вышел на улицу и переходил на другую строну, она высунулась в форточку и закричала:
— Я сегодня к Клавдии пойду, у ней ребеночек! Не попади под автомобиль!
Петя вспомнил, что Клавдия родила, что не все у ней правильно, но сияющий солнечный день, мысли об университете, экзамене довольно быстро овладели им. Его пробирало легкое волнение. Положим, он предмет знал. Были небольшие рифы, но неопасные. Все–таки, хотелось показать себя с хорошей стороны.
Он пришел довольно рано и до начала экзамена успел подчитать о Юме и законе причинности. Это был один из самых скучных и отвлеченных вопросов.
Когда профессор вызвал его и своей белой рукой перетасовал билеты, Петя с тоской подумал: где же здесь проклятый Юм?
Но ему досталось «об умственных направлениях XVI–го века». Тут был Коперник и Галилей, кроме того, по недавно читанному роману он мог наговорить много хорошего о Леонардо да Винчи. Петя так и сделал. Профессор глядел на него темными, магнетизирующими глазами, поглаживая черную бороду, и бледность его лица казалась Пете почти жуткой. Взгляд его был благожелателен, но, по-видимому, проникал насквозь.
— Да, — сказал он. — Очень хорошо. Мне хотелось бы знать, как вы смотрите на понятие причинности по Юму?
Петя вздохнул и стал разсказывать. Во дворе университета распускались деревья, в окно тянуло славным нагретым воздухом, и солнце блестело в пуговицах студенческих тужурок, нагревало молодые лбы, полные причинностями. Петя не сдался и на Юме, получил пять.
Это было приятно, но когда он шел домой по Никитской, то думал, что для знаменитого профессора он — один из сотен, знающих о Юме. Его же, Петю, с его мыслями о жизни, чувствами, стремлениями, профессор не знает и никогда не узнает. У Пети защемило сердце. Он думал о славе, блеске, о том, что некоторым людям поклоняются, как героям. Да, но что сделал он такого, за что его могут выделить из толпы?
Петя любил мечтать, и чаще о таком, что было явно невозможно и к нему не подходило. Так и теперь, он стал воображать, что он лидер могущественной партии, честной и благородной, и ведет борьбу за отмену смертной казни. Несколько раз попытки не удаются, наконец, после долгих треволнений настает день, когда в парламенте происходит последнее сражение с врагами.
Петя сел на бульваре на лавочку и глядел на детей.
Он произносит лучшую речь в своей жизни. Аплодисменты друзей, вой врагов. Едва живой от волнения ждет он исхода голосованья. Наконец, в гробовой тишине председатель заявляет: «Верховной волей народа смертная казнь в России отменяется навсегда». Тут он не может уже удержаться и плачет, как ребенок. Ему кажется, что сбылось то, чему он отдал все силы и страсти своей жизни. Ему устраивают овацию, и толпа приветствует его на улице, а его счастье и благодарность Богу за одержанную победу так велики, что он не может сказать ни слова — его душат рыдания. Петя так взволновался, что чуть не заплакал и сам на бульваре, среди бела дня. Но и когда успокоился, эта фантазия легла ему на сердце чем–то легким, возвышающим.
Лизавета встретила его в расстройстве. Она только что была у Клавдии, и виденное произвело на нее тяжелое впечатление.
— Да нет, это такой ужас, ты и представить себе не можешь! Это были такие страдания… Да это просто что–то ужасное. И теперь она чувствует себя странно, говорит, что у ней какие–то странные мысли, боится своего ребенка. И нет денег, Степан Николаич бегает по всей Москве, ищет двадцать пять рублей… Нет, это что–то невероятное, я сейчас бегу закладывать брошку, так же нельзя. Это что–то невозможное.
Она успела-таки его на прощанье поцеловать и умчалась устраивать Клавдины дела. Петя же остался в задумчивости. Он знал, что Лизавета бескорыстно–добрый человек, и если ее разжечь, то она с удовольствием отдаст последнюю юбку. Но все–таки, когда он вспомнил о Степане, шевельнулось знакомое чувство неловкости: одни целуются, бегают, их жизнь — праздник. Доля других сурова. Как быть? Да, и он сделает для Степана все, что понадобится, но именно то, что Степану всегда чего–нибудь не хватает, это и есть самый горький и печальный для Пети факт. Ему просто было несколько стыдно за свое счастье.
И, конечно, вышло так, как он чувствовал: Лизавета дала денег, и помогла, и обласкала Клавдию, и бегала по кормилицам, но все это продолжалось два–три дня и не заглушило их веселой, шумной жизни — лишь придало занятный оттенок.
Клавдию Лизавета сначала смущала, но это быстро прошло, так как Лизавета, действительно, была с ней проста и дружелюбна. Больше того: Лизавета решила, что Клавдия удивительная женщина, страдалица мать, и скоро она уже тискала ее в своих объятиях, восторгалась ребенком, и ее стесняло, что она с Клавдией на «вы».
— У вас чудная жена, чудная! — говорила она Степану, в соседней комнате. — Да это просто какой–то ангел. Нет, она замечательная женщина, какие она перенесла страдания, и хоть бы что!
