Я тебя никогда не забуду.
Ты меня никогда не увидишь.
Мысли о незнакомке, Тане и мужчине, который меня боится, иногда перебивали другие – о скором приезде Саши. Он явно привнесет какое-то новое звучание в мою историю. Вот только какое? Четверг был одним большим вопросительным знаком. Точку над i поставить не удавалось. Какое-то отсутствие соответствия между чем-то и чем-то. Я даже не мог определиться между чем и чем. Хотелось отдохнуть, хотя не чувствовалось усталости. Будущее представлялось набором разрозненных деталей конструктора, из которых мне предстояло построить… что? Башню? Замок? Хижину? Сумасшедший дом? Я был готов к абстракциям, но не выдерживал жесткости реального мира. Недостаток имен. Безымянный четверг. А еще на безымянном пальце носят кольцо, которое означает…
Вечером я вынул из коробки плеер, вставил диск, надел наушники… Батареек внутри не было. Выковырнул из пульта дистанционного управления телевизором. Диск с трудом раскрутился, звук застрял где-то внутри блестящей коробочки. И обо всем этом мне некому рассказать! Ну, не позвоню же я друзьям и стану жаловаться на отсутствие батареек в плеере! Нет, пожалуй, ни одного человека, которому это было бы интересно. Я не могу писать книгу для друзей. Для родственников. Для знакомых. Я не интересен им. А вот незнакомому человеку… Я вновь достал из куртки письмо той девушке. Надо писать книгу для незнакомца? Лег спать уверенный в том, что ночью увижу сон, который все объяснит. Ну, или хотя бы намекнет на то, что объяснение существует.
Пятница – мизинец.
Первая мысль после пробуждения: «А снилось ли мне что-нибудь?» Я так и не вспомнил. Зато чувствовал себя бодрым и уравновешенным. Пятница – последний рабочий день в неделе. Кроме того, я наткнулся на балконе на старые кроссовки. В это утро наконец-то совершил короткую пробежку. Душ, легкий завтрак. На работе я включил компьютер и начал писать книгу. До этого все никак не мог, не знал, с чего начать. Хотя бы маленький толчок вперед, а потом… Я безуспешно искал первую фразу всю неделю, а тут нашел сразу страницу. Текст о вечной встрече, который я разместил неделю назад на форуме. Скопировал его в новый документ, и у меня появилось начало. Дальше стало проще. Принялся описывать события последних дней, иногда слегка приукрашивая или, наоборот, скрывая подробности. Например, решил не писать, что каждый день, заходя в интернет, проверял, кто прочел этот самый текст «Мы встретились?». Она сделала это уже на следующий день, даже оставила короткую рецензию.
Начало было положено, я знал, что придется еще много работать, но вид первой страницы, заполненной черными знаками, опять чуть не затянул меня в омут мечтаний. Усилие воли – и я начал быстро, стараясь не забыть сверкающие внутри меня слова, набирать текст. Примерно через час остановился. Всего три страницы. Много или мало? С чем можно сравнить? Я открыл несколько документов с моими любимыми книгами. В одной сто четырнадцать. В другой – двести тридцать пять, в третьей – триста семнадцать. У меня всего три, но это практически один процент от самой большой! Затем я присмотрелся к размеру шрифта, границам и полям… После того, как привел свой текст в соответствие с «эталонными», у меня осталось всего полторы страницы. Я перечел их, исправил некоторые ошибки и заменил повторяющиеся слова синонимами… Обед. От моего энтузиазма не осталось и следа. А будет ли интересно незнакомому человеку узнавать детали, которых я и сам-то раньше не замечал? Рисунок обоев моей комнаты, душевные порывы и надрывы, описания поступков и мыслей…
Но после обеда я вновь принялся за работу… У меня появилась цель, я придумал ее для себя и старался при этом не думать о ней. Попытаться показать мое время. Мой мир. Мое поколение. Иногда с фотографической точностью, иногда мозаикой из осколков чувств и переживаний, иногда легкой акварелью непринужденного общения. Ведь каждый человек – частица, одна из миллиона летящих сквозь вселенную частиц. И нельзя остановить мгновенье, можно лишь попытаться запечатлеть траекторию нашего безумного полета. Я хотел, чтобы каждая страница, как рентгеновская пленка, зафиксировала крошечное событие, прошедшее за бесконечно малый по сравнению с возрастом большого мира отрезок времени. Порой незначительное для окружающих, но такое важное для меня. Я заметил, что перестал набирать текст, а начал задумываться о его цели. Решил отогнать эти мысли и продолжил писать. Но рабочий день вдруг закончился, я сохранил все, что успел сделать, на дискету и взял с собой – попробовать продолжить дома. Книга для будущих поколений – вдруг среди миллиардов наших потомков найдется хоть один, кто заинтересуется событиями нескольких дней, одного из первых лет двадцать первого века.
Домой отправился пешком. Пройдут годы, и по этой же улице будет идти кто-то другой. Оставляю ли я ему хоть что-нибудь после себя? Время, эпоха… Почему я живу сейчас? Именно сейчас. Мимо проехал грузовик, на фургоне нарисованы горы и эмблема какой-то западной фирмы, продающей сыры. Горы были нарисованы очень просто – именно такие горы я видел, когда в детстве читал книги о бесстрашных путешественниках и авантюристах. Три треугольника, центральный чуть повыше крайних. Белая, снежная шапка, зубчиками перерастающая в зеленые пятна леса. А вдруг это те самые горы, из моих книг? Это значит, что сейчас на склоне одной из них…
…я сижу за столом напротив Мишеля в низеньком закопченном бревенчатом домике. Сегодня мы сделаем последнюю попытку. Сегодня или никогда. У нас уже практически нет провианта, лишь несколько сухарей и полплитки шоколада. Ее я отдам Мишелю – он очень устал. Несколько часов мы безуспешно искали Жана, но… Я своими глазами видел, как передний фронт лавины накрыл его с головой. Он отошел от нас на несколько десятков шагов, взобрался на узкий уступ (сфотографировать непокоренную еще вершину с лучшего ракурса), затем крикнул, чтобы мы посмотрели на великолепных заход солнца за нашими спинами (именно закатные лучи так магически осветили ледник над нами, что Жан захотел его запечатлеть на пленку). Мы любовались закатом, как вдруг я услышал рокот, обернулся…
Мы искали его, пока солнце полностью не скрылось за хребтом, который мы преодолели неделю назад. Наступила кромешная тьма, поднялся ветер, и мы с Мишелем едва не потеряли друг друга. Ночевали под снегом. А утром нашли этот домик. Сейчас я отдам товарищу шоколад, и мы постараемся… Флаг Франции, который мы готовились водрузить на вершине, был в рюкзаке Жана. Фактически мы совершаем бесполезный поступок – даже если нам удастся подняться. Если удастся. Жану не удалось.
Я достал тетрадь и огрызком карандаша сделал запись о месте и времени гибели товарища. Затем написал о предстоящей попытке. Тетрадь мы оставим в домике, возможно, кто-то поставит в ней пометку о месте нашей с Мишелем смерти. Время они вряд ли определят точно – лед хорошо хранит последний возраст. Я аккуратно завернул тетрадь в плотную, непромокаемую ткань, рядом оставил спички, компас, ледоруб Жана, который он отдал мне, перед тем как отойти на роковой уступ. Мишель тоже освобождал свой рюкзак от всего лишнего. У нас не так много времени. К вечеру доберемся до отвесной стены, выше которой еще никто не поднимался. Переночуем в снегу и еще день, чтобы попытаться взять ее приступом. А потом… Мишель и так держится из последних сил. Храбрый мальчик. Жан мог бы гордиться своим сыном.
Грузовик уже давно проехал, а я все еще стоял у края тротуара и смотрел в серебристую дымку скалистых гор, существующих лишь в моем воображении, да еще на боковых стенках фургона, везущего сыр в какой-то магазин. Он оставил след во мне, а я?.. Внезапно я понял, зачем люди пишут на стенах. И вспомнил маленький серый вокзал в маленьком сером городке. Наш поезд задерживали на час, потому что где-то впереди шел состав, в котором везли какую-то сверхважную иностранную делегацию, члены которой боялись летать самолетами. Проводник сказал, что мы можем прогуляться по перрону. Я зашел в здание вокзала. Несколько рядов грязных пластмассовых кресел. Хриплый кашель сгорбленного старика. Безразличие невысокого, усталого милиционера, засунувшего руки в карманы куртки, при этом чуть наклонившегося вперед, как будто его руки опирались в невидимую опору – уберешь ее, и милиционер упадет лицом вперед. Закрытый киоск прессы – внутри сидела женщина и пересчитывала деньги, стекла были завешены журналами с цветными обложками. На каждой обложке не меньше трех пар обнаженных женских грудей.
Я посмотрел на потолок. На потолке Ленин, стоя на броневике, указывал направление в светлое будущее. Толпа революционно настроенных матросов и солдат, затаив дыхание, внимали словам вождя. Матросы были в черных бушлатах, а солдаты в зеленых шинелях. Ленин в кепке и с красным бантиком в петлице длинного, модного пальто. В этом здании Ленин был действительно живее всех живых. Он был плоским, располагался параллельно полу, и в то же время было совершенно ясно, что он стоит на броневике. Все остальные люди на вокзале по настоящему сидели или стояли… Хотя нет. Кашлявший дед полулежал на креслах, ноги его были на полу, как будто он сидел, а тело в горизонтальном положении занимало два с половиной кресла. Так вот, все эти люди были реальными, и в то же время ненастоящими. На расстоянии полутора суток езды, на вокзале моего города находились точно такие же ненастоящие люди. На сотнях вокзалов. Они были элементами интерьера и повторялись примерно каждые сто километров. Я чуть не испугался – а вдруг, города, в который я еду, не существует? Вдруг нас задержали потому, что дальше некуда ехать? Но Ленин улыбнулся мне и вновь показал в светлое будущее. Я проследил, куда направлен его перст, и увидел.
