На пожелание вдовца скорей соединиться в лучшем мире он получает возражение: «Торопиться не надо, все очень грустят о земной жизни. Живи, сколько Бог тебе даст. Нельзя торопиться, Бог может разгневаться за это».
И в самом деле, там хуже всех самоубийцам: по словам умерших, те, кто своевольно прервал Божий дар, в муках проводят недожитый срок и только затем приобщаются к тихой радостной жизни загробного мира.
В том мире нет ни войн, ни болезней, ни старости, ни физических уродств. Правда, нет и сексуальных отношений, зато сохраняется любовь, в том числе и супружеская.
Информация оттуда вовсе не мрачная и страшная. Но и не только пастельно-лучистая. Там тоже есть свой юмор, свои приколы, свои хулиганы.
Многие медиумы, в том числе незнакомые друг с другом, постоянно нарываются на «загробного радиохулигана» Женю. Он частенько влезает в коммуникации, вытесняя вызываемого. Женя, судя по принимаемым текстам, отпетый жлоб, хам и сквернослов. Женщины-медиумы, транслируя его реплики, не раз выходили из состояния транса, затрудняясь произносить вслух его забористые словечки.
На вопрос, встретят ли умирающего при переходе, Женя ответил: «Я тебя буду встречать с распростертыми объятиями. Люблю вас, бл-й».
Как понял Всеволод Михайлович, функция Жени – занимать линию связи и, должно быть, мешать проникновению живущих на земле в некоторые тайны загробного мира. Мещанин и пошляк, Женя откровенно любит деньги и без конца клянчит у медиумов купюры, предпочитая новенькие, хрустящие. Поскольку деньги физически никуда не исчезают, страстишка Жени лишь доказывает: всякая любовь там – платоническая.
«В церковь мало ходишь, – любит наставлять загробный Шариков, – грехи надо замаливать, иначе, как я, будешь по жопе получать».
Женя, судя по всему, находится в аду. Причем то сетует на свою незавидную загробную судьбину, то, выкобениваясь, похваляется: «В аду хорошо – сволочь всякая здесь, а они веселые, бл-и».
Впрочем, он нередко сам себе противоречит. То на вопрос, почему, в отличие от других, Женя не работает, признается: «Я умственно отсталый». То пробалтывается: «Моя работа – за вами следить».
Однако, по признанию Всеволода Михайловича, с годами даже реплики Жени становились все менее хамскими и пошлыми. Там, по убеждению ученого, нет борьбы сил добра и зла, как убеждает церковь. Напротив, идет постоянная эволюция, духовное совершенствование. Умершие то и дело перемещаются с одного духовного пласта на более высокий. Поэтому на том свете не каждый с каждым способен общаться: живущие на разных «этажах» бывают недоступны друг другу.
Почти столетний Всеволод Михайлович, говоря о близящейся смерти, мечтательно улыбался: «Радостно ожидаю встречи с любимой женой». Ждал, но не спешил – знал, что нельзя. Года через два после нашей с ним беседы он, наконец, дождался этой встречи.
«Не стройте гаражей в краю воздушных замков»
Сознание то прояснялось на мгновенье, то снова тонуло в липкой жиже неповоротливого безвременья. В редкие просветления доносились сдержанные голоса ближних с отрывочными словами «ангина», «кризис», «выше сорока».
А голос продолжал и продолжал надиктовывать, не давая покоя, расслабленья, забытья:
вижу в лике своем
две оплавленных тьмы
отраженные цифрами
8 и 9
скоро кончится срок
сгинут стены тюрьмы
и погаснет огонь
и вновь вспыхнет в столетьях
Профессиональный поэт и прозаик, автор нескольких распроданных книг (эпитет, соответствующий в Израиле названиям престижных литературных премий), Ефим Гаммер, конечно же, в состоянии был оценить косноязычие этих стихов. И если все-таки напечатал их в начале 80-х, то с единственной целью: зафиксировать сошедшее в температурный бред пророчество.
89-й – «сгинут стены тюрьмы». В 1980 году понять, что через девять лет рухнет восточно-европейский коммунистический колосс, можно только по болезни. Но Ефим уже знал: нежданный голос не врет – и потому аккуратно записывал все откровения, дарованные свыше.
Началось это в далеком детстве, в Риге, где вырос будущий писатель и художник. В возрасте пяти лет он умирал от скарлатины. Пребывал в беспамятстве, слышал слова врача, сказанные родителям: «Если переживет кризис, выживет». Почти бессмысленная в своей тавтологичности фраза стала программой.
Выжил. И когда возносил благодарные молитвы Всевышнему на дарованном Им языке, внутри звучал четкий, размеренный голос, без эмоций, который вкладывал в мозг пророческую информацию. Речь лилась непрерывно, монотонно, без точек и запятых. Прошлое и будущее не расчленялись в едином потоке пророчеств.
Жаль, давно уж нет тех набожных стариков, что могли помнить откровения пятилетнего Фимы. Сам он запомнил лишь одно: что род его тянется из испанского города Толедо, откуда был изгнан свыше 500 лет назад. Почти все мужчины в семье были оружейниками-жестянщиками (отсюда и фамилия: «хамер» значит «молоток»).
Вторая смерть запомнилась гораздо ярче, наступила она 1 августа 1974 года в возрасте 29 лет. Смотрел какой-то фильм, где было много крови. Стало дурно, вышел, держась за стены, в фойе кинотеатра, но упал и сильно рассек лоб. «Скорая» отвезла в больницу с раскроенным черепом и сотрясением мозга.
Очнулся после ясно ощутимого «перерыва» в жизни и словно бы другим человеком. Учеба в университете стала вдруг не то чтобы неинтересной, а какой-то пустяшной, не занимавшей более ни ум, ни сердце.
Заканчивал неслыханными темпами: в течение месяца сдал все экзамены за два года. Рекордным оказался день, когда скинул восемь экзаменов и один зачет. Знания словно доставались из запасников – как такового процесса учебы, узнавания нового уже не было.
С «воскрешенным» Ефимом произошел и другой феномен. В возрасте 33 лет, после 13-летнего перерыва он вернулся в спорт, вышел на ринг. Сбрасывая вес с 70 до 50 кг, попеременно побеждал во всех весовых категориях, став чемпионом Латвии в наилегчайшем весе.
В начале августа 1980 года Ефим умирал третий раз. Сдавал кровь на станции переливания, смотрел на пластиковый мешок, разбухавший от его собственной крови и вдруг «поплыл». В этот последний свой уход отчетливо зафиксировал ощущения умирания. В области затылка больно лопаются какие-то пузырьки. Чувствуется выход из своего тела куда-то вверх, в небо. Окружают серебристого цвета хлопья, которые густеют, сближаются, становясь сплошным снежным настом. Опять боль лопающихся пузырьков – и голова пробивает твердый наст. Только теперь свет, покой, блаженство.
Возврат на землю как-то осознавался с невыполненным жизненным предназначением. Тяжелый и болезненный срыв вниз и вход в себя. Очнулся с ощущением, что утрачена часть души.
После этого «взлета» и «приземления» резко изменился характер: стал покладистей, вдумчивей. Пропало желание заниматься боксом, хотя физические силы еще позволяли. А главное, получен приказ свыше: рисовать. Никогда не умел, не учился, да и тяги не было. Вдруг стали сами собой рождаться графические композиции. Легко – напряжения Ефим не испытывал, будто рука обводила уже начертанные кем-то контуры.
Созданную столь неожиданно серию он назвал «Иерусалимские фантазии». Лишь много позже узнал, что использованное Гойя название «каприччос» тоже переводится как «фантазии». И тоже не сразу подметил числовое совпадение даты смерти Франсиско Гойя – 16.04.1828 и собственной даты рождения – 16.04.1945. Идентичны не только в день и месяц, но и нумерологическая сумма – 39.
Говоря о внезапно открывшихся художественных способностях, меньше всего имею в виду графоманские потуги. То, что художник Гаммер – профессионал, получило много бесспорных подтверждений. Только начал участвовать в международных конкурсах – пришли победы, да не где-нибудь на задворках искусства, а во Франции, в США. Приняли не только в Союз художников Израиля, но и в профессиональные творческие союзы Штатов, Австралии, общеевропейский при ЮНЕСКО (о чем сам Ефим никого не просил).
Художником он стал в возрасте 40 лет, что для обычных людей нетипично.
Восстановив силы после третьей смерти, написал и издал роман «Круговерть комаров над стоячим болотом». Книга родилась как будто сама. В первые годы жизни в Израиле Ефим начал посылать свои литературные опусы в русскоязычный журнал «22». А чтобы не облегчать себе задачу, подписывался отнюдь не престижным в этой стране псевдонимом Василий Брыкин.
Это была не первая его игра в литературу. Еще в Союзе он посылал стихи на творческий конкурс в Литературный институт имени Горького. Лучшие – под собственным именем и с указанием в анкете подлинной, «крамольной» национальности. И юношеские, незрелые – под псевдонимом Г. Ефимов, который, конечно же, был русским. Лучшие стихи неизменно возвращались без объяснения причин отказа, а поэт Г. Ефимов получал приглашения на экзамены (правда, не приезжал, опасаясь разоблачений в не такой уж безобидной игре с серьезным советским учреждением).
