Мы поднялись на четвёртый этаж и нашли квартиру. Оказалось, что какие-то гигантские апартаменты тут были нарезаны на крохотные комнаты. Оттого-то в адресе значилась цифра 97. Да только одна фальшстенка обвалилась, и дыра вела в соседнюю квартиру, совсем иную по стилю.
Это было жилище довольно странного человека, украшенное многочисленными пластмассовыми финтифлюшками, лепниной и позолотой такого радикально-химического свойства, что двадцать лет безвременья её не брали. Даже ванная на гнутых разлапистых ножках была золотой. Но тут я уж не знаю, что это было за золочение.
Семецкий опять сбежал в дальнюю комнату, как в доме на Австрийской площади. Ситуация повторилась в точности. То есть расстановка сил была та же: мы в засаде, а неизвестные аборигены были потенциальной добычей. И Семецкого точно так же заперли в дальней комнате, чтобы никого не спугнул, только тут он не мог вылезти в окно. В скалолазании он не был ещё замечен. Меня поставили в угол на кухне, чтобы не мешался, а мне только это и было нужно. Я там как школьник, чуть ли не ковырялся в носу — это Математик искал своего родственника, а не я отца. Не мой был это праздник.
Хоть сидение наше в засаде повторилось, но совершенно с другим результатом.
Не навалился ещё вечер, как мы услышали шаги. Те, кто поднимались по лестнице, явно ничего не боялись. Компания молодых людей ввалилась в квартиру, и как только они зашли все, Мирзо тихо прикрыл входную дверь. Перед нами, притаившимися в разных комнатах, бродили довольно странные аборигены. Были они молоды, вовсе не на какие отбросы общества не похожи, а напоминали скорее музыкантов из симфонического ансамбля. Все в чёрном, то есть в длинных черных плащах и широкополых шляпах. Они принесли в эту пустую квартиру какие-то мешки и, судя по всему, собирались тут ночевать. Кто-то зажёг папиросу, и я понял, что это не табак, а какая-то трава. Плохо я знал, как пахнет конопля, а наверное, это всё же была она.
И вот тут Математик вышел из своего укрытия и спокойно, но довольно громко позвал:
— Лена!
Одна из девушек сдавленно вскрикнула, а её спутники замерли на месте. Один из чёрных стал выдирать из-под пальто какое-то оружие, но Мирзо прямо от живота дал короткую очередь, которая снесла молодого человека в сторону. Он упал на колени, из груди его бил прямой фонтанчик крови. Сердце выталкивало жидкость порциями, и оттого казалось, что он плюётся на грязный пол. И вот он завалился, потеряв свою странную шляпу.
Видимо, я засмотрелся на это, потому что один из чёрных оказался неожиданно близко от меня. Ба! Да это была девушка, я сначала этого не понял, потому что она была высока ростом, а длинное пальто скрадывало фигуру. Своей шляпы она тоже лишилась, да только это её не смущало. Она не подбежала, а как-то подпрыгнула ко мне и с размаху треснула мне кулаком в подбородок. «Вот это удар», подумал я, прежде чем она кулаком впечатала меня в стену. Сознания я не потерял по совершенно непонятной мне причине.
Эта сумасшедшая девка напоследок пнула меня ногой, рванула на себя дверь, оказавшуюся рядом, на которую я, признаться, не обратил внимания. Треснули ветхие обои, посыпалась штукатурка, и девушка, дробно стуча ботинками, ринулась вниз по лестнице чёрного хода.
«Ну ни фига себе, сходил за хлебушком…» как обычно говорил начальник станции «Сокол», рассказывая анекдот о том, как из-под мотовоза выкатилась окровавленная голова.
Голова у меня и правда почти отваливалась. В комнате ситуация между тем изменилась. Девушка рвалась из рук Мирзо и кричала непонятное:
— Лукас! Лукас!
Обращалась она, видимо, к убегавшей. Один из чёрных валялся, как и прежде, в центре комнаты, и под ним уже натекла довольно большая лужа чёрной жидкости. Второй полулежал в углу, не дёргаясь, а Владимир Павлович стоял у стены, меланхолично насвистывая, будто всё происходящее к нему никакого отношения не имеет. Математика не было видно. Я осмотрелся: мой затылок оставил на штукатурке небольшую, но хорошо видимую вмятину с расходившимися от центра трещинками. Потирая голову, я пошёл к остальным и чуть было не стал очередной жертвой этого весёлого мероприятия. Находившийся в прострации юноша, что сидел, скрючившись, вынул-таки ствол, какой-то старинный, изящный пистолетик, и пальнул не целясь. По странному стечению обстоятельств все сегодня хотели моей смерти. Пуля просвистела у меня над головой и сбила здоровенный кусок лепнины с карниза. Мирзо, практически не глядя, выпустил назад очередь, и молодого человека отбросило к стене. Он раскинул руки, как пришпиленная букашка крылья. Таджик подошёл к нему и сделал контрольный выстрел. А потом повторил это с другим аборигеном. Не сказать, что мне это нравилось, но выбирать сторону в этой перестрелке не приходилось. После всего этого Мирзо вдруг резко и коротко ударил девушку по затылку. Она обмякла, и он туго спеленал её шнуром, который достал из одного из бездонных карманов своей разгрузки. Мирзо вскинул девушку себе на плечо, как безвольную добычу, и понёс через пролом в соседнюю квартиру.
Там, в пустой огромной комнате, нас ждал непонятно как сюда переместившийся Математик. Он сидел на табуретке. На коленях у него был всё тот же гроссбух.
Он внимательно всмотрелся в лицо девушки, держа её двумя пальцами за подбородок. Девушка, очнувшись, вертела головой и попробовала укусить Мирзо, но он коротко и точно хлестнул её по лицу ладонью.
— Что мы в нём нашли? Чем мы виноваты, что с ними связались, — пробормотал, глядя на меня, Владимир Павлович. — Эсэсовец, животное, я сам видел, что он смотрит на людей, как на мясо.
Я промолчал. Какие эсэсовцы, о чём это он? Выглядело это так, будто на чистом воздухе и солнечном свете из глубины сознания Владимира Павловича стали всплывать какие-то старинные книги, и он беседовал не со мной, а с их персонажами.
— О господи! — сказал Математик. — Сколько на ней всякой гадости. Так и ползают…
— Кто ползает? — удивленно спросил Мирзо.
— Да вши. У нас их не было, двадцать лет, нет, тридцать лет их никто не видел. Прежде чем с ней говорить, надо сначала ее вымыть, продезинфицировать…
«Вот и ещё одно дело», подумал я. Математик, словно угадав мои мысли, добавил:
— Ничего, что времени нет. Брить её. Только бы она не сдохла с непривычки.
«Нет, печально подумал я, это не его родственница…».
Мирзо, повинуясь его указаниям, разжёг на выложенном кафельной, удивительной красоты плиткой полу прихожей костёр. Когда обломки двух кресел весело затрещали в огне, Мирзо поставил в центр композиции ведро и стал греть воду. Девушка затравленно глядела на нас, а особенно на Математика, который придвинул свою табуретку к пламени. Она своим звериным чутьём чуяла в нём главного.
Мебель стремительно превращалась в угли, было спокойно и страшновато. Говорить ни о чём не хотелось. Затем Мирзо налил воду в большой таз. Он подтащил девушку к тазу и вытащил свой большой и, как я знал, острый как бритва нож. Девушка забилась мелкой дрожью, ровно настолько, насколько позволяли верёвки. А верёвки позволяли ей совсем немного.
В этот момент я понял, что такое родовая память. Мирзо действовал так же, как и его предки до Катаклизма, и предки его предков. И я представил себе, как он режет горло этой девушке, точно так же, как и его сородичи резали баранов, быстрым и резким движением, а потом, поддёргивая вверх тушу, чтобы дать стечь крови. Я даже замотал головой, чтобы отогнать это видение. Между тем Мирзо макнул замычавшую девушку головой в тёплую воду и принялся её брить, время от времени швыряя на бетонный пол шматки волос неопределённого цвета. Она уже не мычала, не билась под его рукой, а только мелко-мелко дрожала, и я опять вспомнил, что в тех книгах, что я читал, бараны, в конце концов, обмякали, поняв, что сопротивление бесполезно. Мирзо выбрил девичью голову, и тогда я понял, зачем это всё затеяно. Прямо на макушке были видны очертания странной татуировки линии и цифры, причём татуировка оказалось выполненной в два цвета. На макушке, на серо-белой коже выступили причудливые линии, и видно было, что за много лет, прошедших со времени нанесения татуировки, карта расплылась. Я лишних вопросов не задавал, ясно было, что это. Ну и хорошо, подробностей мне знать не надо, хотя и так было понятно, что на девичьей голове находится часть схемы Ленинградского метрополитена с какими-то цифрами. Математик всмотрелся в них и скомандовал своему адъютанту:
— Ровнее держи, ровнее, я сказал!
Несколько раз щёлкнул фотоаппарат, а потом Математик стал перерисовывать схему себе в книгу. Я понял, что он до конца не доверяет электронной технике: сядут батареи, мы попадём в мощное магнитное поле, мало ли что может случиться. А рисунок останется, и с ним всегда можно свериться. Если ты, конечно, не ослеп. Ну, или сам рисунок не пропал, не порван и не сожжён.
