До глубокой осени будущая целительница пропадала то на делянке, то в лесу близ Цитадели. Иногда уж даже казалось, сами травы узнают ее, льнут к рукам, будто ласкаясь. Ни колючий шиповник, ни злая крапива, ни острый осот не чинили ей боли, не оставляли ни царапин, ни волдырей, ни порезов.
Когда на землю лег первый снег, Айлиша как раз училась делать настойки и целебные взвары. Сколько раз за ту — первую в Цитадели — зиму к ней приходили заходящийся кашлем Тамир или Лесана с безобразными кровоподтеками по телу? Не счесть. И хотя Майрико строго-настрого запрещала выученикам лекарствовать, Айлиша на свой страх и риск выносила под рубахой то склянку со снадобьем, то травки для отваров или припарок. И поймана ни разу не была.
А еще… еще крефф учила Айлишу творить мази и притирки, от которых волосы становились нежнее шелка, а тело белее ландыша. Умоешь лицо особым настоем, и кожа делается гладкой, чистой, едва не сияет.
Словно в подтверждение этих дум, луч скупого осеннего солнца упал на руку девушки, замечтавшейся над охапкой сушеных трав, и юная целительница впервые за долгое время заметила, как изменились ее ладони. Пропали мозоли и трещинки, не стало цыпок, с детства привычных и, будто бы уже въевшихся в кожу, а сами огрубевшие от деревенской работы длани, сделались мягкими, бархатистыми, словно никогда не знали тяжкого труда — не держали ни мотыги, ни серпа, ни вил. Как эта рука отличается от руки Лесаны! У той костяшки пальцев вечно сбиты, а от запястья до плеч вся кожа черна от синяков. Иной раз синяки темнеют даже на скулах. Про Тамира и говорить-то боязно.
Сколько раз, кидая вороватые взгляды на парня, когда тот снимал рубаху, Айлиша видела на его спине рубцы от кнута. Но он ни словом не жаловался на наставника и никогда не попросил облегчить боль. Если бы случайно по зиме Майрико не заметила, как парень заходится в надсадном кашле и не заставила тогда Донатоса отпустить выученика к целителям… как знать, может, и не дожил бы упрямый до весны.
А сколько раз Айлиша слышала, как по ночам Лесана украдкой всхлипывает, спрятав лицо в тощей подушке… Отчего она плакала? Девушка стеснялась спрашивать — раз не рассказывает, значит, не хочет. Как тут подступишься? Оно ведь и так понятно — нелегко ей одной среди парней. Да и Клесх зол в учении, спуску не дает, не гляди, что девка. Оттого ли стала она молчаливой, угрюмой и взгляд по временам… такой колючий!
От этих мыслей больно ёкнуло сердце. Целительница забыла про травы и уставилась в пустоту. Как же она, глупая, до сего дня не замечала, сколь сильно ее жизнь отличается от жизни друзей?! Ведь ее наставница ни разу не то что не ударила, слова худого не сказала с тех пор как учить начала! Девушка закрыла лицо ладонями и замерла. Ей вдруг сделалось невыносимо стыдно перед Тамиром и Лесаной! Отчего? Вроде бы нет ее вины в творящемся. Но сердце не обманешь. Вины, хоть и нет, но ведь и заслуги тоже. А ну как попади она на обучение к такому как Донатос? Смогла бы вот так же — молча — терпеть?
Айлиша выглянула в узкое окно, надеясь, что тепло солнца разгонит мрачные мысли. Нет. Вместо этого она увидела, как внизу во дворе к столбу для наказаний привязывают нескладного парня, одетого в серое платье. Из колдунов. Знать, опять или Лашта или Донатос лютуют. Сейчас пороть будут, как совсем недавно Лесану.
До сих пор целительница помнила, как безжалостно свистел кнут, оставляя на белой спине вспухающие борозды, как извивалось полунагое тело… А потом ночью юная лекарка, борясь со слезами, врачевала изуродованную спину подруги. К целителям идти Клесх запретил. Сказал, так лучше запомнится. Куда уж там! Зверем бы кричала, не догадайся Тамир ей в зубы сложенную вчетверо холстину сунуть, так и ту едва не прогрызла.
Как проклинала Лесаниного креффа Айлиша, что запретил лечить Даром, запретил снимать боль! Но все равно, не удержалась: легко, не касаясь изувеченной кожи, провела руками, рассылая по телу несчастной подруги не целительство — сон. А потом они всю ночь провели с Тамиром, не сомкнув глаз, меняя на иссеченной плетью спине холстины с отварами.
Так почему же Айлиша все это забывала, едва оказывалась в башне среди трав и настоек? Муторно от этих мыслей стало на душе. Даже горечь во рту разлилась, будто полыни съела. Девушка встрепенулась. Разогнать черную тоску можно только работой. И снова руки проворно запорхали над ворохом трав, раскладывая ароматные по холщовым мешочкам. Скорей бы доделать уже, уйти в родную каморку и нынче же спросить друзей, отчего те никогда не рассказывают, как идет их учеба, а только слушают ее болтовню?
Вот и все. Можно уходить. Айлиша смахнула со стола сор и заторопилась вон из башни. Сегодня тут, вопреки обыкновению, задерживаться не хотелось. Хлопнула тяжелая дверь, а послушница уже мчалась прочь, подгоняемая беспокойными мыслями, прочно поселившимися в голове. После яркой солнечной комнаты на узкой лестнице оказалось неожиданно темно. Девушка осторожно спускалась, одной рукой ощупывала каменную кладку стены, чтобы не потерять опору, а другой шарила перед собой — мало ли кто чего на ступеньках по дурости оставить мог. Прошлый раз, вон, какой-то чудодей ведро забыл, эх и летела тогда она! Хорошо хоть каким-то чудом зацепилась за факельное кольцо в стене. А ведро еще долго громыхало, покуда не разбилось где-то в самом низу.
Пока целительница вспоминала злосчастное ведро и ждала, когда глаза, наконец-то, обвыкнутся в темноте, ее ладонь наткнулась на неожиданную преграду. Девушка пискнула, едва не потеряла равновесие, но тут же две сильных руки стиснули стан, удержали на месте.
— Спасибо, что в глаз не ткнула, — отозвалась темнота мужским голосом, и у Айлиши обмерло сердце.
Ихтор! Обезображенный целитель, который расспрашивал их с Лесаной по приезде в Цитадель! Век бы его не видать. Хотя… и вправду ведь не видать. Но не встречались же все эти месяцы почти, а тут — на тебе, угораздило.
— Ой, — девушка испуганно отдернула ладонь, — прости…
Но мужчина, вопреки чаяниям, ее не отпустил.
— Прощаю, — усмехнулся он. — Куда торопишься, что и светец не взяла?
— Забыла, — прошептала несчастная, проговаривая про себя обережную молитву.
Она и вправду постоянно забывала светец. Ленилась разжигать его, а потом нести с собой. Факелы же в башне летом не жгли, а узких окон на лестнице было всего два и те — наверху.
— А дрожишь чего? — поинтересовался Ихтор.
Айлишу бросило в жар. Глаза, наконец-то, пообвыклись с темнотой, которая теперь сделалась всего лишь серым полумраком. И в этом полумраке обезображенное лицо собеседника казалось чудовищной личиной.
