— A-а, Ванюша, заходи, — первой увидела его Мавра Егоровна. — Её величество уже осведомлялась о тебе, сокол ты наш ненаглядный.
Тут он увидел и саму Елизавету, что сидела у огромного трельяжа в ночной сорочке, босиком, с распущенными волосами, которые старательно расчёсывала Мавра Егоровна.
— Вот видишь, Ванюша, Мавра не дала солгать — я уже час тому назад, как только встала, справлялась о тебе, — подзывая его к себе движением полной, но очень красивой обнажённой руки, проговорила императрица. — Ну как прошло твоё рандеву с графом Кирилою?
— А что ему, Ванюше, граф? — встряла Мавра, не дав своему родственнику открыть рта. — Небось всему внимал, как и положено, — твою ведь волю, матушка государыня, выражал Кириле наш Ванюша. Поди-ка ослушайся или, что уж совсем чёрт-те на что будет похоже, взбрыкни. Нет, Ванюша наш — умник-разумник, его ничему не след обучать — все науки и политесы сам превзошёл!
Шувалов покраснел.
— Ну уж — так ничему и не надо учить? — возразил он. — Нет, вы не правы, Мавра Егоровна, сей разговор с графом я вёл так, как меня и наставили вы, ваше императорское величество, и в точности передал его сиятельству все ваши изустные указания.
Елизавета, приподняв голову, посмотрела на своего нового любимца и обласкала его лишь улыбкою глаз, которая говорила, наверное, больше, чем обычная улыбка её привлекательного лица, коей она часто одаривала своих приближённых.
— Надеюсь, и граф остался доволен твоим с ним разговором, мой друг? — произнесла её величество. — А что он говорил о предстоящем маскараде, всё у них там, в Академии, готово, чтобы зажечь фейерверки, как я о том распорядилась?
— Так точно, матушка, у них всё в высокой готовности, — обрадованно сообщил Шувалов, будто не кто иной, а он сам исполнил это её повеление. — Стихи к торжеству готовит профессор господин Ломоносов. И я полагаю, что и сам граф, и я примем участие в предварительной их апробации, прежде чем вы выразите желание увидеть сии вирши.
— Господин Ломоносов, говоришь, привлечён к сему важнейшему делу? — повторила императрица. — Сие зело похвально. Не побоюсь сказать, что он — наш будущий Вольтер. Или что-то на него во многом похожее. Во всяком случае, оды, посвящённые мне и великому князю-наследнику, говорят о его бесспорном таланте стихотворца и хорошем штиле, коим он владеет.
— Совершенно верно, матушка государыня, — подхватил Шувалов. — Не случайно именно ему, господину Ломоносову, а также уже известному пииту Тредиаковскому вы, ваше величество, оказали честь — доверили сочинение новых трагедий на сюжеты русской истории.
Её ладонь нежно коснулась руки фаворита.
— Ах ты проказник! — мило произнесла она. — Говоришь о моём повелении, но разве не ты подсказал мне эту умную мысль? Так что ты, Мавра, права: Ванюшу не токмо самого не надобно учить уму-разуму, но и нам, старым бабам, есть чему поучиться у сего умника-разумника.
— Твоя правда, милушка моя, красавица писаная! — Мавра радостно чмокнула в обнажённое белое плечико свою давнюю товарку и подумала про себя: «Вот он, наступил сей час, коего я ждала и говорила своему дураку Петру, чтобы во всём руководствовался моим разумом. Тож, схватился было от отчаяния за голову, когда увидел, как матушка государыня, словно кошка, устремила свои зелёные глаза на мальчика-кадета. «Всё пропало, — запричитал он, дурень. — Возьмут, возьмут теперь всю власть при дворе эти выскочки Разумовские, а к ним ещё примкнёт Воронцов. И тогда нам — конец, тогда мы, Шуваловы, пропали, ототрут они нас от государыни, и мы лишимся её доверия». Так бы оно, может, и повернулось, кабы я, старая, не проявила всю свою былую прыть и не бросилась к давней своей знакомой знахарке. Да не заговорного зелья, в кою силу не верю, — мази для отбеливания лица выпросила. Только мази не простой и не для отбеливания вовсе — для порчи не только цвета, но и нанесения вреда всей коже. С того моего расчёта всё и обернулось по-другому, всё и пошло, как и мечталося нам всем, Шуваловым. А теперя что? Теперь на-кася, выкуси, Разумовские!»
Её же величество меж тем, не в силах оторвать глаз от приятного лица Ванюши, на котором тлел нежный румянец, ещё пуще разгоравшийся от частого смущения, испытывала двойное удовлетворение. И от недавней ночной близости с ним, ещё чистым и непорочным. И от того, что скоро здесь, в Царском Селе, будет иметь место грандиозный бал-маскарад, и она блеском своей, как ей казалось, всё ещё не увядшей молодости затмит всех присутствующих на том торжестве.
«Следует только Ванюшу предупредить, чтобы при апробации стихов господина Ломоносова он особое внимание уделил словам, где будет говориться о моей особе, — заметила про себя Елизавета Петровна. — Однако полагаю, что в том не будет особой надобности, — профессор и так в достаточной степени восхищен мною, дщерью Великого Петра, как он не перестаёт о том повторять в своих сочинениях. А штиль его право как хорош! Да вот он недавно, уже сюда, в Царское, переслал Ванюше стихи на наш с ним приезд в сию благословенную обитель. Так в сём стихотворении что ни слово, то восторг и восхищение».
— Ванюша, — произнесла она вслух следом за своими мыслями, — как там господин Ломоносов сочинил о моей монаршей персоне и о тебе? «Прекрасны летни дни». А дальше вот так? «Чертоги светлые оставив, на поля спешит Елизавет; ты следуешь за ней, любезный мой Шувалов». Так?
— О, матушка государыня, сии вирши достойны по своей красоте того, чтобы их твердить не уставая — так восторженно передано в них очарование природой и, главное, Царским Селом, зело любимым вашим величеством, — вдохновенно выразил фаворит нахлынувшие на него чувства. Если позволите, я продекламирую сии стихи — они сразу же, по первом почти прочтении отложились в моей памяти.
Прекрасны летни дни, сияя на исходе,Богатство с красотой обильно сыплют в мир;Надежда радостью кончается в народе;Натура смертным всем открыла общий пир;Созрелые плоды древа отягощаютИ кажут солнечным румянец свой лучам!И руку жадную пригожством привлекают:Что снят своей рукой, тот слаще плод устам...
— И впрямь очаровательно! — не сдержала восхищения императрица. — Продли же, продли удовольствие, Ванюша, продолжай.
Чертоги светлые, блистание металловОставив, на поля спешит Елизавет;Ты следуешь за ней, любезный мой Шувалов,Туда, где ей Цейлон и в севере цветёт,Где хитрость мастерства, преодолев природу,Осенним дням даст весны прекрасный видИ принуждает вверх скакать высоко воду,Хотя ей тягость вниз и жидкость течь велит.Толь многи радости, толь разные утехиНе могут от тебя Парнасских гор закрыть.Тебе приятны коль Российских муз успехи,То можно из твоей любви к ним заключить.Ты, будучи в местах, где нежность обитает,Как взглянешь на поля, как взглянешь на плоды,Воспомяни, что мой покоя дух нс знает,Воспомяни моё реченье и труды:Меж стен и при огне лишь только обращаюсь;Отрада вся, когда о лете я пишу;О лете я пишу, а им не наслаждаюсьИ радости в одном мечтании ищу.Однако лето мне с весною возвратится,Я оных красотой и в зиму наслаждусь,Когда мой дух твоим пригожством ободрится,Которое взнести я на Парнас потщусь.
В зеркалах, что были пред нею в виде огромного трельяжа, Елизавета поймала задумчивое выражение своего лица. Сие выражение, несомненно, было навеяно стихами и делало черты её лица как бы более утончёнными и прекрасными. И потому она не могла удержаться от того, чтобы ещё раз не сказать;
— Ах, как всё прекрасно — и эти стихи, и то, какие чувства вызвали они в моей душе. Ведь, коли признаться, я страсть как любила сама складывать песни. Ты помнишь, Мавра, мои художества?
— Как же не помнить, наша красавица матушка, — тут же подобострастно отозвалась Шувалова, — ежели все девки в Покровском селе да в Александровской слободе распевали твои песни! Да вот хотя бы такую.
И Мавра Егоровна, отойдя от зеркал на несколько шагов и взявшись за бока своей тучной, бесформенной фигуры, пропела:
В селе — селе ПокровскомСреди улицы большойРазыгралась-расплясаласьКрасна девица-душа —Авдотьюшка хороша.Разыгравшись, взговорила:
«Вы, подруженьки мои!Поиграемте со мною,Поиграемте теперь:Я со радости — с весельяПоиграть с вами хочу.
Приезжал ко мне детинаИз Санктпитера сюда.Он меня, красну девицу,Подговаривал с собой,Серебром меня дарил.Он и золото сулил:
«Поезжай со мной, Дуняша,Поезжай, — он говорил. —Подарю тебя парчоюИ на шею жемчугом;Ты в деревне здесь крестьянка,А там будешь госпожа:И во всём этом убореБудешь вдвое пригожа!»
Тут и Елизавета поднялась на ноги и, как была полуодета, ещё без чулок и башмаков, вышла как бы на середину круга, приняв на себя роль ведущей:
