— Какие такие у них могут быть требования! — сказал директор. — Кормим, поим, одеваем, обуваем…
Меня разобрала обида.
— А чего вы, Степан Палыч, всё время попрекаете их куском? Хлеб, между прочим, им даёт государство. А вот трактора не даёте вы. Это большая разница… Они не телята, что можно подвязывать им банты на хвосты…
— Какие банты? — спросила Вера Фёдоровна.
— А те, что специально для начальства привязывают коровам на скотном дворе.
У директора лоб сделался бурый, у Веры Фёдоровны — белый.
Она сказала:
— Я их даже не приметила, эти банты.
— Вы, может, и не приметили, а молодёжь обо всём составляет свою точку зрения.
— Чересчур грамотные стали! — крикнул директор. — Ты сперва заработай на свою точку зрения…
— Кричать, Степан Палыч, совершенно ни к чему, — остановила его Вера Фёдоровна. — Товарищ комсорг молода, неопытна, и наш долг — разъяснить её заблуждения. Клавдия Петровна, несомненно, путает государственный подход к делу с личным. Шестая группа механизаторов в данном конкретном случае противопоставила свои интересы — общественным. Комсомолец не имеет морального права думать только о себе. Разве сотни тысяч комсомольцев, по первому зову отправившиеся на целину, не пренебрегали подчас собственной выгодой, удобствами, карьерой во имя общих интересов? Разве наши молодые полярники, рискующие жизнью на дрейфующих льдинах…
Меня стало укачивать.
Распялив глаза, я смотрела Вере Фёдоровне в рот, чтобы не обидеть её, и она на моих глазах то увеличивалась до потолка, то уменьшалась, словно я пролетала мимо неё на качелях.
Директор снова барабанил каблуками по полу.
Лучше бы уж она молчала, а он орал на меня, тогда я знаю, как отвечать; а когда мне говорят такие слова, какие произносила своим ровным голосом, в нос, Вера Фёдоровна, то я всегда немножко теряюсь, все слова в отдельности очень сильные, и картина из них получается крупная, но зато и девчонки, и я сама выходим по сравнению с этими словами, как букашки. До того я при этом становлюсь букашкой, что даже неохота руками шевелить: никто всё равно меня не заметит и совершенно никакого значения я не имею.
Но, подумав так, я всегда сперва теряюсь, а потом начинаю злиться. Что ж это такое, на самом деле! Мы стараемся, хотим как лучше, а Вера Фёдоровна переехала через нас этими правильными словами и даже с земли не подняла…
Я вежливо дождалась, пока она закончит, встала со стула и сказала:
— Извините, Вера Фёдоровна, если я не так скажу, но наше училище не на льдине. И получить один трактор для учёбы — это не вопрос. А раз уж Степану Палычу не с руки, то мы обратимся в райком партии…
— Девчонка! — крикнул Степан Павлович. — Утри нос. Когда вы в люльке пелёнки пачкали, я строил государство!..
Вера Фёдоровна сказала:
— Не надо, Степан Палыч, противопоставлять старое поколению молодому.
Я ничего ему не ответила, поблагодарила за угощение и ушла.
У директорской калитки, из темноты, шагнули за мной какие-то две фигуры и пошли рядом.
В потёмках, да ещё со свету, я ничего не разобрала. Только слышу: то одна фигура чихнёт и высморкается, то другая. Идут с двух сторон и молчат. Я немножко испугалась, а потом думаю:
«Ладно, спорить не буду, отдам ватник, он у меня старенький. А часы ни за что не отдам, пусть хоть режут, они у меня именные, от совхоза…»
Идём так — они молчат, и я молчу. Я даже постепенно успокаиваюсь.
«Нет, — думаю, — ватник тоже не отдам. С какой стати!..»
Ещё немного прошли, вдруг слышу тихий голос:
— Вам за нас попало, да?..
Надо же!.. Да это худенькая Катя со своей большеголовой подружкой Лидой. Я чуть было не бросилась их целовать, но вовремя сдержалась, чтобы не уронить авторитет.
— Конечно, — говорю, — попало. А вы откуда знаете?
— Догадались.
— Не ври, — чихнув, сказала Лида. — Мы в форточку слышали.
— Случайно, что ли?
— Случайно.
Лида опять чихнула.
— Не ври. Мы за вами давно идём, ещё когда вы к директору пошли… У Катьки все ноги промокли…
Я ничего им не ответила, потому что ругаться — у меня искренне не получилось бы, а хвалить было не за что.
У себя в комнате я заставила их снять туфли и посушить у печки ноги. Шинели у них были тяжёлые от дождя. Угли ещё мигали, сухие поленья охватило огнём.
Уперев босые ноги в печку, Катя сказала:
— А ведь, между прочим, вы у нас второй день. Фактически Марья Константиновна должна за нас отвечать…
— А ты кто, чушка? — сказала Лида.
— Всё-таки меня ещё надо воспитывать.
Я спросила:
— И тебе не совестно?
— Было б не совестно, мы б за вами не шли…
Назавтра я пришла к ним на урок.
Я нарочно так подгадала, чтобы явиться в класс прямо к звонку. Забравшись на последнюю пустую парту, я так волновалась, будто это меня сейчас станут вызывать к доске и я осрамлюсь на весь мир.
Педагог долго листал журнал; не глядя на учениц, сделал перекличку. Было видно, что он зол и обижен на группу. А может, ему и самому было противно преподавать тракторовождение по картинкам. Он тёр свою большую жёлтую лысину, словно хотел оттереть её добела; потом тихим голосом назвал какую-то фамилию.
В середине класса быстро вскочила девочка, лица её я не видела.
Держа над журналом перо, педагог спросил:
— Будем отвечать?
— А чего ж, конечно, — громко сказала девочка и стала выбираться из-за парты…
На большой перемене я из учительской позвонила в райком партии. Секретарь уехал в колхоз, я попросила передать, что завтра хотела бы попасть к нему на приём. Как раз в это время в учительскую вошёл директор. Я не сразу увидела его, но почувствовала, что кто-то тяжело смотрит в мой затылок.
Когда я повесила трубку и обернулась, он сказал:
— Попрошу вас зайти ко мне.
Он разговаривал со мной в своём кабинете стоя.
— Думаю, Клавдия Петровна, — сказал директор, — что нам трудно будет сработаться…
Я молчала.
— Мне пришлось, к сожалению, через голову комсомольской организации, погасить возмутительное безобразие в шестой группе. Я проделал ту воспитательную работу, которую обязаны были сделать вы. Нашему училищу нужен опытный комсорг, делающий своё дело с огоньком, с живинкой, настоящий вожак молодёжи. Если вы не приложите достаточных усилий…
— А как насчёт трактора? — спросила я.
Директор бешено посмотрел на меня.
— Это для нас не проблема, — сказал он. — Сегодня вечером его отгружают в адрес училища.
Лена и семинаристы
Лена Синицина жила на улице Конных уланов.
Это была единственная улица в курортном посёлке Во́ршан. Здесь, в самом центре, стоял высокий костёл с острой крышей и пикообразной колокольней. К южной стене костёла прислонилась двухэтажная гостиница, в которой и жила Лена со своей матерью, Марией Петровной Синициной.
По улице Конных уланов ходили босые крестьяне в рваных соломенных шляпах и пешие курортники, съехавшиеся в Во́ршан лечить больные желудки.
Густой овражистый лес подступал к самой улице. В лесу были разбросаны здания санаториев. На их стенах ещё красовались старые названия, написанные латинскими буквами.
Два раза в день — идя в школу и возвращаясь домой — Лена громким шёпотом читала эти причудливые слова:
— «Стефания», «Лодзианка», «Мулен-Руж»…
Слова были непонятные, они казались Лене не только иностранными, но словно взятыми из другого мира, из другой жизни.
Многое из того, что обступило здесь Лену, представлялось ей удивительным. Идя по улице, она порой даже вздрагивала от неожиданности, когда, обращаясь друг к другу, прохожие говорили:
— Пан!.. Панна!..
Для Лены слово «пан» — «господин» — было одним из самых оскорбительных и унизительных слов. Да и, по правде сказать, ей было смешно и горько видеть, как два оборванных человека важно величают себя «господами».
На ближайшей к улице Конных уланов опушке леса, среди невысоких гипсовых колонн, соединённых аркой, стояли на подставке два сверкающих металлических цилиндра с кранами. Они были накрыты выпуклым стеклянным колпаком и походили на модель двухтрубного парохода, которую когда-то Лена видела во Дворце пионеров.
Из этих цилиндров через краны текла минеральная вода.
На каменной арке высечено было название всего этого сооружения: «Зродло матки бозки».
Лена знала, что три эти польских слова в переводе на русский язык обозначают: «Источник божьей матери».
По утрам у кранов толпились курортники; вместе с ними приходили к источнику ксёндз и два семинариста. Худощавый, желтощёкий ксёндз лечил водой желудок, а румяные семинаристы пили горькую щелочную воду с религиозной целью.
Все трое, так же как и Лена, жили в гостинице при костёле.
