Прежде всего — это был школьный учитель, наделенный некоторым воображением, однако же куцым умом и склонный все подвергать отрицанию. Розье ничего о нем не знала и считала мужем ученейшим. Сей ученейший муж был весьма и весьма начитан и с большой охотой рассуждал о материях исторических. Планы, взаимодействие идей, точно установленные факты, даты, имена личностей, выводимых на сцену учеными историками — увы, тщетно стучали они во врата его разума. Никто им не открывал. Какой-то там стоял часовой.
Другим предметом пылкого восхищения Розье был поэт, вот уже сорок пять лет (а ему стукнуло шестьдесят) перелагавший французскими виршами Апокалипсис. Внизу каждой страницы предполагались ученые комментарии, долженствовавшие разъяснить возможность и реальность фактов, изложенных в поэме. Им было измарано бесчисленное количество бумаги. По правде сказать, недоставало ему знания латыни и древнегреческого, каковые он мог прочесть только задом наперед, а еще древнееврейского, каковой читывал он разве что между строк, зато и по поводу, и без повода цитировал он любимую свою поэму. И с верхотуры «двенадцати врат, какие суть двенадцать жемчужин», и «града, не испытывающего нужды для освещения своего ни в солнце, ни в луне», из коего снизойдет «честь и слава народам земным», рассуждал о возвышенных исторических и политических проблемах, с углублением даже и в политическую экономию и положение пролетарских детей на мануфактурах.
Оба эти «прославленных» ученых мужа всегда вызывали восхищение Розье. Когда школьный учитель, прозванный Яном Косоножкой из-за легкой хромоты на правую ногу, заходил к ней пропустить свой «каппер»3 можжевеловой настойки и начинал рекой разливанной краснобайствовать, Розье так и казалось, что он говорит как по писаному.
Поэт по имени Ла Форе и прозвищу А-Вот-Это-Уже-Дебри, поскольку именно с таких слов он всегда начинал, стоило только зайти речи об изысканиях по поводу Апокалипсиса и обоснованиях какого-нибудь из его умозаключений, частенько захаживал в «Императорские доспехи» — волосы всклокоченные, томик Апокалипсиса под мышкой — и с глубокомысленным воодушевлением заказывал себе «каппер». Белая и непокорная, зато кудреватая прядь, ниспадавшая на лоб А-Вот-Это-Уже-Дебри и в свете свечей отливавшая желтизной, навевала католическому воображению Розье образ самого Иоанна Богослова, а его чубчик казался одним из языков огненных, что падут на главы апостольские.
Ни А-Вот-Это-Уже-Дебри, ни Ян Косоножка никогда не смеялись, и их торжественная церемонность внушала Розье почтение. Как-то вечером ей пришлось наблюдать весьма увлекательный спор, в котором Ян Косоножка и А-Вот-Это-Уже-Дебри так и не пришли к единому мнению.
Речь зашла о четырех животных, одно из которых дает семи ангелам семь чаш, полных гнева Господня и много чего другого, что, по мнению А-Вот-Это-Уже-Дебри, имело касательство к Бельгии — бедствия должны были пролиться на нее в целом и на Гент — в частности.
Ян Косоножка придерживался той точки зрения, что гнев Господень ни в бутылки, ни в бочонки не нальешь, это вам не гершт-пиво и не «уитцет», и его не выпьешь ни из золотых ваз, ни из пол-литровых кружек.
По этой-то причине вспыльчивый А-Вот-Это-Уже-Дебри крепко отдубасил Яна Косоножку, и посредством побоев кулачных, равно как и иными предметами нанесенных, убедил его в том, что тот был неправ, подвергая сомнению логичность и пророчества Апокалипсиса.
Ян Косоножка рано лег в постель и долго растирал свои тумаки. А-Вот-Это-Уже-Дебри, помня, какое зло он содеял своему коллеге, обрек его на тайное и жестокое презрение и с тех пор относился к нему как к жалкому эмпирику, слишком земному, дабы смочь хоть когда-нибудь воспарить в сферы божественные.
Розье испытывала одинаково глубокое почтение к ним обоим. Народ очень уважает ханжей подобного рода, а мадам Серваэс, вдова Ван Штеенландт, несмотря на свое звучное имя, была из народа.
По сравнению с двумя такими светилами, как эти кладези учености, скромное знание доктора мигало тускло, словно ночник.
XXIV
Поль с Маргеритой ездили по селам и городам, по долинам и холмам, ходили улицами и переулками, взыскуя зрелищ живой жизни, дабы извлечь из них урок, который мог бы послужить их будущему сыну — а в том, что это будет именно сын, Маргерита не сомневалась: ведь никаких недомоганий она почти не чувствовала.
Они шли по улице монахов-францисканцев. На площади, вокруг пожарного насоса, набросана была куча листьев салата, сливовых косточек, всевозможного разноцветного тряпья и пыли — по-видимому, после уборки в окрестных домах. К куче молча трусила троица облезлых старых псов. Порывшись в ней, они поняли, что поживиться им там нечем, и отошли такими же хмурыми, как и пришли. Особенных надежд найти немного пропитания у них и не было, так что не очень-то они и огорчились — ведь горечь жизни вошла для них в привычку. Поль и Маргерита пошли следом за ними.
Не было зрелища более печального и в то же время окрыляющего, нежели вид троих этих несчастных животных. Недюжинного роста, но невероятно худые, с проплешинами на шкурах от таскания вязанок дров или песка, плохо или вовсе не кормленые, они были выброшены на улицу из-за того, что ослабли и заболели. У третьего пса, поменьше и постарше двух других, болталось на шее нечто вроде веревочной петли. Должно быть, к веревке был привязан камень, от которого собаке удалось успешно избавиться, переплывая какой-нибудь пруд. Этот пес как будто знавал до поры до времени сытую жизнь рантье. Его трусца не отличалась такой решимостью, как у остальных.
Все втроем они потрусили к другой мусорной куче и нашли там немножко брошенных очисток и кусочки рыбных костей. Эти последние были без промедления съедены. Разбередив себя, они набросились на очистки и в мгновение ока уничтожили свой скудный обед. Ворча над ними и таща каждый к себе, изо всех своих слабых сил, они посматривали вокруг, точно разбойники, боящиеся, что их застигнут на месте преступления. Еда занимала так мало места в их обыденной жизни, что им казалось, будто, трапезничая, они совершают кражу.
Из узенького переулка Всех Страждущих на широкую улицу монахов-францисканцев вышла, таща на согнутых локтях корзину для догоревших углей, совсем простая баба. Она подбежала к мусорной куче и принялась рыться в ней. Это отнюдь не обеспокоило собачью троицу. Что им был ее догоревший уголь. Она хотела было отогнать их; они зарычали; тогда она испугалась и решила удовольствоваться и тем местечком, какое ей досталось.
На лице у бабы застыло то же выражение, что и на собачьих мордах. Не считая тусклого огонька той искры Божьей, какая светится в облике всякого человека, оно ничем не отличалось от собачьих, печальное той же предвечной печалью; боязливое от привычки к унижениям и ко всеобщему презрению. Ей тоже казалось, что, подбирая на мусорной куче несколько углей, она совершает проступок.
Вдруг из отеля вышел толстый «господин», лучащийся весельем — он, без сомнения, только что сытно пообедал и теперь шел навестить любовницу. За «господином» трусил превосходный ньюфаундленд, белый, с ухоженной и на славу промытой шерстью. Он вышагивал точь-в-точь как его хозяин, твердой походкой существа, привыкшего хорошо кормиться. Едва заметив трех псов, он тут же бросился на них с безрассудной яростью. Несчастная троица, боязливо поджав хвосты и укрыв под лапой каждый свой кусок очисток, замерла на месте.
Казалось, они умоляли этого богатея с такой белой шкуркой и ухоженным телом не отбирать их нищенского корма.
Ньюфаундленд обошел вокруг них, всячески выказывая презрение, и обругал их на собачьем языке. Они поняли и зарычали. Он, в свою очередь, понял, что они разозлились, потому что зарычал в ответ. Его хозяин мило беседовал с дамой у подножия церкви братьев-францисканцев. Казалось, ньюфаундленд выбирал, на кого из псов ему броситься сперва. Но самый маленький из всей троицы, тот, что когда-то, как теперь агрессор, знавал сытые годы, не оставил ему времени на размышления. Он сам впился ему в горло. Ньюфаундленд только головой мотнул — и вот уже бедняга отброшен на свалку с разорванными ушами и кровью, сочащейся из глотки. Двое остальных псов уже готовы были кинуться на него. Но тут хозяин свистом подозвал своего пса-победителя, который, задрав хвост, гордо выпятив мускулы, бросил своего слабого соперника, который, подвывая, удрал, остановился шагах в десяти и с такого безопасного расстояния осыпал своего победителя градом собачьих ругательств.
На шум выскочил полицейский.
— Ты что здесь шляешься, сволочь? — спросил он у бабы. — В тюрьме сгною, если еще увижу, что ты таскаешь с мусорной кучи угли!
Бедняга ничего не ответила, лишь бросила на жандарма ненавидящий и опасливый взгляд и медленно отошла, как существо, давно привыкшее сносить любые обиды и унижения.
