— Ой-ой-ой! Вот это добыча!
— Ну и ток! Никогда не видал такого. Побольше двух десятков слетелось, дерутся! Жаль, что снега в сосняке порядочно, побоялся наследить, прошел только краем тока, по воде. А то бы можно еще к двум — трем подойти. Впрочем, куда их? Пересилил свою жадность, бросил. И то полные сапоги воды набрал. А тут-то что делается?! Вот косачей навалило!
— Да, я уже давно любуюсь..
— Видимо, со всей округи собрались. Что значит — нетронутый ток. Тут ведь никто и никогда не стрелял! И все-таки смотрите, где токуют — на самой воде, туда ведь и не пройдешь, да и шалаша не поставишь. А вот сюда- то посмотрите!
Богоев указал назад, на воду.
Пять огромных белых как снег птиц виднелись почти на середине озера. Петренко навел бинокль — лебеди! Они то плавали, красиво изогнув длинные шеи и парусом приподняв маховые перья, то вдруг начинали купаться, разбрызгивая воду ударами могучих крыльев.
— Ну и край! Здесь поневоле станешь охотником.
— Конечно. Я в десять лет уже рябцов силками ловил. Мой ведь дом недалеко — вот в эту сторону, — он указал к югу, — каких-нибудь полтораста километров. Если бы не война, — наверное, так бы и остался рыбаком и охотником.
— А при чем война?
— Как же? Пошел партизанить, потом попал в армию, окончил школу и здесь же воевал лейтенантом.
— Да сколько же вам было?
— Начал войну шестнадцати, кончил — двадцати. Чего я тут не насмотрелся! В сорок втором году я был в отряде полковника Палли — ходили по финским тылам. Вот человек был! Прирожденный воин. Любил говорить: «Я, говорит, финн, но не белофинн». Не любил их — страшное дело. На той стороне — у финнов, значит, — родной брат его служил, тоже полковник и тоже отрядом командовал. Не знаю точно, что там у них были за счеты. Только между нами шел разговор, что этот брат в восемнадцатом, что ли, году повесил жену нашего полковника, коммунистку, — она работала в подполье и попалась. Она, значит, погибла,
а полковник сидел в тюрьме, потом бежал в Советский Союз. В общем — верно не скажу, но охотились они друг за другом — эти братья… Один раз, значит, мы его прихватили с небольшой группой шюцкоров на хуторе. Перебили всех, только он один и ушел— на лыжах. Гнались — не догнали, а он старше нашего полковника. Ох, тот ругался, что упустили, — полковника-то самого с нами не было. «От меня бы, говорит, ни за что не ушел». Майор — доктор наш — спрашивает: «Неужели стали бы стрелять в брата?» — «Сдался бы, так не стал стрелять; только он мне не сдастся, знает, что немедленно повешу. И он меня повесит, если поймает».
— Ну и что же?
— Ничего. Слышал потом — этого брата будто бы убили под Печенгой, столкнуться им, значит, так и не пришлось.
Рассказывая, Богоев быстро орудовал у разгоревшегося костра: подвесил чайник, раскрыл консервы, развесил на палочках мокрые портянки, ловкими привычными пальцами начал ощипывать вчерашнего косача. Едва они успели позавтракать, как погода внезапно испортилась. Ветер, повернул и усилился, принес низкие тучи, пошел дождь, потом крупа. Вода в озере потемнела, все кругом стало тоскливо и мрачно. Шалашик, сооруженный из чахлых сосенок, сильно протекал — рубить еловые ветви на гриве Богоев не решился, чтобы не оставлять следов присутствия человека. С вечера уже нельзя будет жечь костер — хоть и мало вероятно, а все же этой ночью Кларк может появиться.
Вечер пришел такой же ненастный, печальный. Кое-как поужинав, Петренко и Богоев еще засветло забрались в спальный мешок и тихо разговаривали. Темнело. Вдруг Богоев насторожился:
— Стойте… Послушайте…
Оба прислушались, но было тихо, только ветер свистел в макушках сосен да шлепала о гранит мелкая волна.
— Что такое?
— Рубят где-то… только далеко. Чуть-чуть ветер донес…
— Если ветер донес — значит, из-за озера, от границы?
— Выходит так. Но ничего больше не слышно, да и некому там рубить. Послышалось, наверное, а может быть, капли падали…
Скоро они заснули.
Их разбудил зычный гогот гусиного каравана, опустившегося на мох покормиться клюквой. Богоев, не вставая, высунул голову из шалаша. Было совсем светло, ярко горела заря на почти безоблачном небе, последние тучки уходили к северу, гонимые переменившимся ветром. Опять бушевали тетерева, а метрах в двухстах от шалаша ходило по мху десятка три крупных серых гуменников. Капитан поспешно вытащил из чехла винтовочку, лежа прицелился. Слабо щелкнул выстрел… Ближний гусь забился, закружился по земле. Остальные с тревожным криком поднялись в воздух. Богоев, а за ним Петренко выскочили из шалаша.
— Стой! Бросай оружие! — раздался окрик сзади. Почти у самого берега на воде покачивался плот, на нем — трое. Два солдата с зелеными петлицами на шинелях навели автоматы на офицеров. Богоев спокойно, не спеша нагнулся и не бросил, а положил на камень винтовочку и, выпрямившись, поднял руки. Петренко последовал его примеру.
— Что за люди? — спросил пограничник с погонами сержанта. — Дед, подгребай к берегу. Кто такие, спрашиваю?
— Офицеры из Ленинграда. Я — подполковник Петренко, а это — капитан Богоев.
— А вот посмотрим. Три шага сюда — и ложитесь.
— Чего смотреть-то? — произнес спокойно старик. — Митрий Богоев и есть. За охотой, Митька? Вы, ребята, не сумлевайтесь, человек мне знакомый.
— О! Дед Антон! Неужели живой?
— Живой, Митрий, живой! Сойди-ка, подтяни плот на скалу, да не порато[7], а то намокнем…
— Постой, дед, — остановил его сержант. — Извиняюсь, товарищи офицеры, а порядок нужен. Прошу подойти по одному и предъявить документы. Власов, не зевай!..
Проверив удостоверения личности и пропуска, сержант успокоился, еще раз извинился, и все трое вышли на берег. Богоев радостно обнял деда, маленького, кривого на левый глаз старичка с зеленоватой от старости круглой бородкой.
— Вот, товарищ подполковник, я вам про него говорил. Это он водил нас по этим местам в сорок втором году. А где же у тебя глаз?
— А вот нету глаза, Митрий. Жонка кочергой выбила… чтоб на молодых не смотрел! — Старик сипло засмеялся, очень довольный шуткой. — А я и одним-то глазом маху не дам…
— Полно тебе… Небось, бердану твою разорвало?
— Ее, ее! Затвор выбило…
— Постой, а здесь-то ты зачем?
— Да, товарищ сержант, — вмешался Петренко, — вы что здесь — задание выполняете?
— Так точно, товарищ подполковник. Так что вы уж простите, но помешаем вашей охоте, — он взглянул на глухарей, подвешенных к сосновой ветке, — придется вам отсюда перебазироваться.
— А не на одну ли дичь мы с вами охотимся? Вы ведь нарушителя ждете? Ну и мы того же человека поджидаем.
Петренко коротко объяснил, как они сюда попали.
— Вы Дергачева ищете?
— Так точно! — радостно воскликнул сержант. — Ну, теперь нас целый батальон. Как это вы в Ленинграде, а рассчитали… и прямо сюда! И начальник заставы тоже, как с дедом Антоном поговорил, так и решил — больше ему пройти негде. Старик нас и привел сюда, той стороной — больше двух суток добирались, такая трущоба. Топи… еле вылезли.
— Замучились?
— Есть-таки, товарищ подполковник.
— А ты как, дед?
— О! Я еще через ножку могу! — и дед показал, как он может подпрыгнуть через ножку.
— Так это вы вчера рубили в той стороне?
— Я, Митрий, я, плот вязал. А утром, как салму-то прошли, смотрю — что такое на вараке выстало? Банька — не банька, шатер — не шатер…
— Мы уж думали, что опоздали. А тут глядим — вас двое… Товарищ капитан, вы гуся-то убили? Вон, крыло трепещет! — воскликнул сержант.
— Фу-ты, я и забыл про него. Сейчас обуюсь — схожу.
— Да зачем вам? Власов, ну-ка сходи!
— Смотрите не провалитесь — тут топь! — крикнул Богоев вдогонку солдату. Но тот благополучно принес гусака, насквозь пробитого пулей.
— Теперь дело у нас пойдет, — сказал дед Антон. — У них-то, смотри, и котелок есть и чайник, по-богатому живут. Ну, я вас, робята, теперь спать повалю — ночью-то продрогли, а сейчас шелонник подул, днем тепло будет. А я буду обед варить.
Богоев запретил было разводить огонь, но старик запротестовал, утверждая, что днем костер жечь можно — у него дыма не будет, а дух унесет ветром за озеро. Петренко приказал пограничникам не стесняться — лезть в спальный мешок и отдыхать, а сам с Богоевым пошел по берегу озера, чтобы решить, как расставить свои неожиданно возросшие силы в ожидании близкого гостя.
Когда они вернулись, обед был готов, и старик будил крепко уснувших пограничников. За едой, выслушав мнения Богоева и деда Антона, Петренко принял решение: разделиться на две смены и поочередно сидеть в засаде в конце еловой гривы — единственного удобного выхода к Перкеле-Ярви. Выбрали высокую ель, с которой далеко просматривалась тундра и особенно гривы вдоль гряды, по которой должен был прийти беглец. В дневное время один из часовых наблюдает с дерева, другой, ему на смену, сидит у подножия ели. После наступления темноты оба отходят от гривы, один вправо, другой влево, на расстояние двадцати— двадцати пяти метров от опушки и прячутся между валунами. В случае, если с дерева будет обнаружен человек, часовой спускается вниз и утиным манком дает сигнал, по которому все, кроме деда Антона, собираются к гриве.
