Суламанидзе услышал это, зажал левой рукой рот, и Сорокин увидел, как у него поднялась правая рука так, как это делают, когда хотят по-дружески хлопнуть собеседника по плечу, но он только, давясь смехом, хрюкнул, комично козырнул, произнёс что-то вроде «Карги, батоно!..» и исчез в темноте.
– Что вы ему сказали?
– Я его спросил: он понял? Больше ничего!
Они оба помолчали и, уже ни о чём не говоря, пошли к военному городку на южной окраине Спасска.
Бронепоезд с защитниками 3, 5 и 7-го фортов и другими прибившимися к ним белыми удалялся от Спасска, стреляя из всех орудий на север, северо-восток и юг. Он набирал скорость, чтобы красные, которые за несколько минут до этого сломили сопротивление высаженного в балке десанта, не разобрали рельс и не поймали его в ловушку.
Штин, как только влез в броневагон, выпил из фляжки Сорокина, лёг на пол и заснул. Вяземскому врач дал понюхать нашатырю, тот вздрогнул и открыл глаза. Суламанидзе вместе с денщиком Одинцовым, перемалывая железными, обросшими чёрной щетиной челюстями, догрызал печёных фазанов и пил из четверти.
Сорокин ушёл в угол и открыл свой заплечный мешок. Он стал приводить в порядок вещи, ему попалась пожелтевшая листовка, напечатанная на дешёвой, рыхлой бумаге: это была присяга Верховного правителя Приамурья генерала Дитерихса от 21 июля 1922 года. Сорокин вздохнул, расправил её на колене и стал читать: «Обещаюсь и клянусь всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом Господним в том, что принимаемое мною по воле и избранию Приамурского Земского Собора возглавление на правах Верховной власти Приамурского Государственного Образования со званием Правителя – приемлю и сим возлагаю на себя на время смуты и нестроения народного с единою мыслию о благе и пользе всего населения Приамурского Края и сохранения его как достояния Российской Державы. Отнюдь не преследуя никаких личных выгод, я обязуюсь свято выполнять пожелание Земского Собора, им высказанное, и приложить по совести всю силу разумения моего и самую жизнь мою на высокое и ответственное служение Родине нашей – России, блюдя законы ея и следуя её историческим исконным заветам, возвещённым Земским Собором, памятуя, что я во всем том, что учиню по долгу Правителя, должен буду дать ответ перед Русским Царём и Русскою Землёю. Во удостоверение сей моей клятвы я перед алтарем Божиим и в присутствии Земского Собора целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».
Михаил Капитонович дочитал, на душе у него было тускло: несколько месяцев назад, когда эта листовка попала к нему в руки, он впервые за много лет, несмотря на неудачи последнего времени, почувствовал радость, но не оттого, что он жив и сыт, а оттого, что появилась надежда, что он всё-таки когда-нибудь дойдёт до родного Омска, что вот-вот начнёт двигаться в его направлении. Когда Молчанов взял Хабаровск и собрал штаб, было решено, что дальше движение будет только на Москву. Михаилу Капитоновичу не очень хотелось в Москву, он уже в ней был два раза, в первый раз, когда в семнадцатом году ехал на Западный фронт воевать с германцем, и второй, в декабре того же семнадцатого, когда еле проскочил через неё обратно в Омск. Теперь стало ясно, что Омска не будет. Он покрутил листовку, думая, что с ней делать: бросить или сложить, и в этот момент его внимание привлекло движение. Он поднял глаза и увидел, что в вагоне что-то ищет человек: он наклоняется к спящим, поворачивает их за плечи и заглядывает в лица. Кроме Сорокина в вагоне спали все, несмотря на грохот осколков и пуль, попадавших с внешней стороны в стенку вагона и стрельбу собственных пушек и пулемётов. Он спросил:
– Кого вы ищете?
– Капитана Штина, – разгибаясь, ответил человек.
– Что у вас к нему?
– Вот, – сказал человек и показал конверт.
– Давайте, я его заместитель, – соврал Сорокин и протянул руку.
– Надо расписаться, – неожиданно сказал человек. Он говорил тихим голосом, но Сорокин на удивление хорошо его слышал.
– А вы откуда?
– Я из контрразведки, от капитана Гвоздецкого!
– Откуда? – Сорокин не поверил своим ушам.
Человек повторил.
– Давайте я распишусь. Где?
– Вот здесь, – ответил человек и протянул раскрытую большую амбарную книгу и послюнявил химический карандаш.
Сорокин расписался.
– Только приказ – господину капитану Штину отдать в собственные руки, – сказал человек.
– Будет исполнено, господин…
– Иванов моя фамилия – делопроизводитель отдела контрразведки Поволжской группы Иванов.
Через три недели грязные, голодные и оборванные Сорокин, Штин, Суламанидзе и висевший у него и Одинцова на плечах прапорщик Вяземский стояли у калитки собственного дома подполковника Румянцева на улице Садовой, 12, угол Пекинской.
Фуцзядянь
Михаил Капитонович водил глазами. Вплотную перед ним у самого носа плавала оклеенная бумагой с большими круглыми сальными пятнами стена: в этих сальных пятнах бумага казалась прозрачной, казалось, что придави её посильнее пальцем – и проявится то, на что она наклеена. Но Михаил Капитонович знал, что бумага не наклеена. Он знал, что она натянута и под ней шершавая и серая глиняная стена или кирпичная: и если бумагу придавить пальцем, то проявятся – если глиняная – чёрные точки, как будто бы её с той стороны засидели мухи, или же коричневый кирпич: тёмно-коричневый, почти чёрный – как запёкшаяся кровь. Заснуть или забыться он уже не мог, потому что действие опиума кончилось. Сейчас придёт старик.
– Фставай, бай э! – услышал Михаил Капитонович.
– Пошёл вон, старый чёрт!
– Фставай, та ма́ди! Или исё цяньги плати, моя другой труппка неси! – Коричневая тень старика накрыла тень от головы Михаила Капитоновича и сальные пятна.
«Исё труппка, – подумал Михаил Капитонович. – Исё труппка, шанго́, еси! Однака дзеньги – сё!»
– Дзеньги – нету! Всё! – Он поводил глазами, чтобы снова найти тень, старик ему мешал.
– Фставай! Дурака еси! Полицза ходи́!
«Полиция – сафсем не шанго!..» Сорокин не успел додумать эту мысль, как почувствовал дуновение воздуха в затхлом помещении и снова услышал старика:
– Моя твоя говоли, полицза!
После этого раздался громкий топот каблуков по деревянному полу, кто-то подошёл со спины и грубыми пальцами ухватился плечо.
– Этот?
– Да! – услышал Сорокин, и голос показался ему знакомым.
Сегодня Михаил Капитонович очень хорошо выкурил вторую трубку, а неделю назад первую. Первая ему не понравилась, сильно разболелась голова, как будто раскололась, и он несколько дней отпивался хано́й. А сегодня было хорошо. После нескольких затяжек, как его научили, он стал чистый, лёгкий и сытый и увидел всех, кого любил: на открытой зелёной поляне, на берегу большой, уходящей вдаль без края воды. Он не мог никого узнать и от этого мучился, но мучился тоже легко, потому что знал, что все, кто рядом с ним, любят его. Он знал, что рядом мама и брат, а отец вот-вот придёт; где-то тут же была леди Энн, она в шутку ссорилась с Штином, их он тоже не узнавал, но он знал, что это они. Они появлялись и исчезали, они все были весёлые, лёгкие, чистые и сытые, и он вместе с ними смеялся, то приближаясь, то отдаляясь…
– Забирайте! – Он снова услышал голос, тот, что показался ему знакомым, и услышал, как этот голос стал громко топать из помещения. – Только его! Остальные пусть сдохнут в этом гадючнике к чёртовой матери! Позор! И налейте ему… потом разберёмся!
Грубые пальцы потянули, френч под ними затрещал, подняли и крутанули так, что Сорокин оказался сидящим на низком кане с задранными до подбородка коленями. К его лицу вплотную приблизилось тёмное лицо, не разобрать, где лицо, а где борода, и от лица дохнуло перегаром: смесью водки и чеснока.
– На-ка, братец! – сказало лицо и поднесло вплотную к его губам глиняную чашку, из которой пахло чистым спиртным. – Благодари Бога за господина капитана, что они к тебе – так! Пей!
Но пить не хотелось, и он отворотился, тогда лицо ещё приблизилось, а пальцы ухватили за волосы на затылке, потащили вниз, запрокидывая голову, и стали в сомкнутые губы лить спиртное.
– Пей, с-сука, не то через задницу волью! Спрынцовка есть? – обращаясь куда-то в сторону, сказало лицо.
Михаил Капитонович безвольно повёл головой, освобождаясь от пальцев, взял чашку и, ничего не чувствуя, выпил. Как только он сделал последний глоток, много пальцев схватились за всю его одежду и подняли.
Михаил Капитонович очнулся и обнаружил себя плотно сидящим на стуле с привязанными за спинку стула руками и ногами, привязанными к ножкам стула.
– Пришли в себя, Миша? – Это сказал человек, которого он не мог разобрать, но голос которого был ему знаком. Человек сидел напротив, за большим канцелярским столом, у него за спиной ярко сияло засвеченное солнцем окно, и человек на его фоне казался чёрным и был неразличим. – Я вас отучу от этого проклятого зелья, я вам не Штин! Дайте ему ещё!
