Гамлет.
Начинайте, господа!
1-й актер.
Ап!
(Играет гобой. Начинается пантомима. Входят Актер и Актриса, изображающие короля и королеву. Они проявляют нежность друг к другу. Королева обнимает короля, а он ее. Она становится на колени перед ним с изъявлениями преданности. Потом ложится в цветнике на клумбу. Видя, что он уснул, она уходит. Тогда входит отравитель, снимает с него корону, целует ее, вливает в ухо короля яд и уходит. Возвращается королева, видит, что король мертв, и знаками выражает отчаяние. Снова входит отравитель, давая понять, что разделяет его горе. Отравитель добивается благосклонности королевы. Вначале она с негодованием отвергает его любовь, но затем смягчается и отдает корону отравителю. Труп напоминает королеве о бывшем супруге. Тогда они сталкивают его в могилу. Кланяются, уходят.)
«В пантомиме „мышеловки“ не было ни юмора, ни изящества. Здесь торжествовала площадная система веками проверенных недвусмысленных пластических знаков. Грубое зрелище для плебса. Под легкий бравурный мотивчик — на языке жадно трепещущих рук и томно изгибающихся тел — эротический танцевальный дуэт. Затем, когда пресыщенный мим-любовник засыпал, мимистка-любовница, раскачиваясь над ним подобно лиане, торопливыми жестами подзывала к себе мима-злодея. Преступление совершалось в полной тишине и безветрии: музыка смолкла, Занавес затаился. Удар в литавры — черное дело сделано. Жертва, конвульсивно содрогаясь, выпрямлялась во весь рост и после нескольких безбожно утрируемых вихляющихся движений падала с ковра в могильную яму. Мим сжимал рукой оскалившийся череп. Смерть.
Клавдий тотчас же вскакивал и быстрыми шагами мчался в кулису. Гертруда — за ним. Туда же устремлялись Розенкранц, Гильденстерн, Офелия, Полоний, — он, впрочем, уходя, успевал отрывисто приказать: „Прекратите пьесу!“»[181].
Из стенограммы обсуждения спектакля «Гамлет» в Главном управлении культуры исполкома Моссовета 22 ноября 1971 года[182]:
М. М. Мирингоф …Поворотный пункт в трагедии и в самом спектакле — это, как известно, «Мышеловка». ‹…› …театр должен добиться, чтобы увидеть, как же реагируют король и королева на спектакль «Убийство Гонзаго», и то, как за ними наблюдают Гамлет и Горацио. Здесь, у Шекспира … показана сила воздействия искусства, как оно испытывает совесть человека: дрогнет совесть короля или не дрогнет, и как она призовет его к ответу?..
Но, к сожалению, Юрий Петрович, мы не видим потрясения короля, больше того…, он даже плохо виден, потому что когда идет пантомима, она заслоняет фигуру короля.
«В шкуре» Гамлета
Из письма зрительницы[183]:
«Дорогой Юрий Петрович!
…после Вашего спектакля „Гамлет“ мне хочется сказать Вам, что это самое большое потрясение, какое я испытала в театре за всю мою жизнь. ‹…› Текст, актеры, музыка, цвет, свет, грандиозный безмолвный „ведущий“ — Занавес — все слито в единое неподражаемое достоверное целое. ‹…› Шекспир Ваш современен, как ни у кого, в том огромное значение, когда современность раздвигает свои пределы в бесконечность.
Новым озарением становятся у Вас (несмотря на кажущийся пессимизм) всем как будто бы давно известные истины, что великие ценности человеческого разума… вечны. Что их не забросать мусором злободневности. ‹…›
Гамлет-Высоцкий так захватывает, что перестаешь ощущать себя. Во время спектакля мне казалось, что я сама живу в шкуре Гамлета».
«„Гамлет“ у Любимова. Первое же впечатление: побеленная, оштукатуренная стенка, фольварк, железные рукавицы, Шекспир, элементы его времени, его театра — ни тени „императорских оперных сцен“.
Ну, а малый в черном, бренчащий чего-то на гитаре, на которого пока особого внимания не обращают? Но и это — похоже.
Начинается так, как и начинали бродяги, комедианты. И петух кричал у него самого. И в этом вульгарном кукареканье больше Шекспира, чем в торжественных фанфарах. ‹…›
…и Высоцкий был Гамлетом.
Малоинтеллигентный, видимо, он и в Виттенберге не столько закончил высшее образование, сколько протащили его на троечках (как царского сына по протекции). И все же Гамлет. Каждое поколение имеет такого Гамлета, какого оно заслуживает. Наше — такого. Но это был Гамлет. Тот самый — шекспировский и наш. Вернее, в какой-то части наш.
И во всем этом излишестве, помеси ораловки „под Вознесенского“, капустника (приезд бродячей трупы), „тридцати трех карточных фокусов“ — чудес магии души общества был какой-то шекспировский сплав.
Мы ведь теперь все воспринимаем как-то возвышенно: народный театр, трагедия… А было как раз такое… ‹…›
И пришлось мне все это представление по душе — такой странный термин. Куда больше по душе, чем не только охлопковская оперная роскошь постановки (там „ворота“, здесь „занавес“), но и чем Майкл Редгрейв и Пол Скофилд.
А немецкие спектакли — очень хорошие[184]. И чувство меры, и единство стиля, и уровень всей труппы. Все — просто высота культуры. Но Шекспира здесь, в любимовском безобразии, было больше»[185].
Реплика Ю. П. Любимова
Я бы хотел еще раз поставить «Гамлета». Я ничего не буду менять в сценографии. Я сохраню наш огромный занавес, разделяющий сцену на две части и вдоль и поперек.
Театральный занавес, занавес судьбы, занавес, который прячет, вычеркивает, открывает жизнь и ее отнимает. Я использую также огромный железный кованый меч, вокруг которого разворачиваются игры и сражения этой трагедии. «Гамлет» — основное произведение, в котором меланхолия и неистовство, спекуляция и поступки сливаются, чтобы дать рождение миру такой ярости, какой нет в произведениях Шекспира.
«А зори здесь тихие…»[186]
«По-разному можно будить память человеческую.
Она ведь не проходит, она существует.
Но здесь у меня такое ощущение, что происходит со мной лично,
когда я в первый раз смотрю спектакль, у меня грохот потревоженной памяти». Б. Васильев, автор повести «А зори здесь тихие…»
«В одном из номеров журнала „Юность“ за 1969 год была опубликована повесть Бориса Васильева „А зори здесь тихие…“ Она рассказала о том, как в ближайшем от фронта тылу, на краю перерубленной войной железнодорожной магистрали несет службу зенитно-пулеметный отряд девушек-добровольцев; о том, как мечтали они по вечерам о будущем, встречая весну сорок второго года; как пятеро из них пошли во главе со старшиной Васковым в лес, в погоню за двумя немецкими диверсантами, да неожиданно наткнулись на шестнадцать. И как ни готов был Васков уберечь девчат, но погибли все пятеро. Остался потрясенный их гибелью старшина, помнящий, что теперь он здесь один у Родины „сын и заступник“, и довел бой до конца…»[187].
О замысле «Зорь» позднее рассказал сам автор, Борис Васильев: «Героинь повести „А зори здесь тихие…“ я выдумал всех до одной. Хотел показать, какую страшную цену мы заплатили за победу: 1 к 5. И даже выше. Честно признаюсь, сначала героями повести были мужики. Раненые, ослабленные, недолечившиеся — они должны были в тех „тихих“ местах восстанавливаться после госпиталя. Я написал уже большой кусок, но однажды поутру меня осенило: это должны быть девушки! Тогда замысел будет точнее раскрыт. Женщина не умеет воевать, не должна. Я порвал написанное и начал все заново. Главным там оказался старшина Васков. Для него армия — это родное. Фашисты не прошли, потому что нарвались на высококлассного специалиста в военном ремесле. Девочек они бы перерезали без единого выстрела. А на нем споткнулись. Мой главный герой — профессионал»[188].
