С годами ненависть в его сердце не угасла. Он закрыл пакет и спрятал его в сейфе в полу. Работа с неверными и уголовниками оправдывалась великой целью.
Ворон вернулся к работе — надо было подсчитать, сколько тонн цементной смеси необходимо к следующей неделе. Вот только проследить за ее доставкой в Дубай он уже не сможет, потому что отправится на встречу с презираемыми им уголовниками.
* * *
Ройвен сидел в тени. Эта часть склада была территорией Михаила.
Когда-то давно, еще в Перми, у них с Михаилом были дорогие породистые собаки — два ротвейлера и немецкая овчарка. Сущие звери, которые подчинялись только ему, Михаилу, и его бабушке. Она умела обращаться с этими монстрами, но на всех прочих собаки наводили ужас. Тем не менее Ройвен считал, что Михаил намного страшнее их. Когда они переезжали из Перми в Москву, он спросил бабушку, что делать с собаками. И она сказала: «Пристрели их. Если тебе нужен пес, надень ошейник на Михаила». Она ушла и больше о собаках речь не заводила, но сначала подошла к ним, погладила и наклонилась, чтобы они облизали ей лицо. Ей, предавшей их и вынесшей им приговор.
Две недели на этом стуле сидел болгарин, пытавшийся прибрать к рукам проституток на Курфюрстендам. На грязном цементном полу еще виднелись пятна крови. Те, кто уже держал под контролем шлюх на Курфюрстендам, платили за «крышу», и вот две недели назад конкурента устранили. О том, что бизнес под надежной защитой, они узнали, прочитав статью в «Моргенпост» и посмотрев по телевизору репортаж о страшной находке на берегу Тегельского озера. Ройвен был в отъезде — проводил разведку на Буге, — но знал, что сделал Михаил, и знал, что его клиенты тоже в курсе. Он не сомневался, что им это понравилось.
Теперь на стуле сидел албанец.
Албанец был иммигрантом из Приштины и занимался продажей фальшивых паспортов. Подделки не отличались высоким качеством, но вполне конкурировали с другими, которые продавали нелегалам из стран, не входящих в Европейский Союз. Эти люди отдавали по десять тысяч долларов даже за плохой паспорт. Но Ройвен Вайсберг прикрывал бизнес русских и румын, делавших качественные паспорта. За день до отъезда в Польшу он пришел к албанцу и спокойно предложил ему перевести бизнес из Берлина в любое другое место — в Дрезден, Росток или Лейпциг. Но тот плюнул ему в лицо.
В тот же вечер албанца схватили прямо на улице, когда он гулял со своей дочкой, и привезли на склад в районе Кройцберга, между каналом и Шпрее. Девочке пришлось самой искать дорогу домой. Связанный, он сидел на стуле, где сидел до него болгарин, и пытался изображать из себя смельчака, но затем увидел, что его ждет, и слегка переменился в лице.
От стены шел кабель под напряжением. Среди многочисленных штекеров был один для электрической дрели. На столе возле дрели лежали небольшая бензопила, сварочная горелка, лампа и заряженный пистолет. Сообщение должно было дойти до двух торговцев паспортами, которые прочитают «Моргенпост» и увидят новости по телевизору.
Стул был привинчен к полу. К нему привязали албанца. Рубашку задрали. Ему не вставили кляп и не завязали глаза, чтобы он видел, как его будут пытать, и мог кричать. На помощь все равно никто не придет. Прямо как в Перми и Москве. Но в империи Ройвена это была лишь верхушка айсберга. Он имел связи на Сицилии и в Милане; мог организовать «крышу» для любого американского бизнеса на территории России; перевозил наличные в Лондон, где ими занимался Иосиф Гольдман. Но эта, незначительная, часть бизнеса, защита сутенеров и торговля паспортами, тоже немало его интересовала.
Крики затерялись в стальных перекрытиях высоко над головой албанца. В них утонуло и ровное жужжание дрели. Сверло прошло через коленные чашечки. Ройвен смотрел.
Он выжил, когда его избили в армии, выжил после покушения в Москве, когда его ранили в руку. Он знал боль, но не страх. За два года службы в армии, на базе в Калининграде, его много раз избивали сержанты и офицеры за продажу украденного со складов военного оборудования и за организацию поставок афганского героина. Он ни разу не закричал. После того как его избили в четвертый раз, он взял в долю полковника и стал торговать спокойно. Способность терпеть боль от побоев сделала еврея Ройвена Вайсберга героем среди новобранцев. Он никогда не ныл, зная, что только опозорил бы свою бабушку.
Хватит. Албанец потерял сознание от боли, и Михаил пристрелил его. Подошел сзади, поднял пистолет и сделал один выстрел. Ройвену показалось, что где-то закричали гуси. Если бы албанец не потерял сознание, Михаил запустил бы бензопилу. Кровь брызнула на цементный пол и на водонепроницаемый фартук.
Наступила тишина. Гусь молчал. Вайсберг посидел немного, затем взглянул на часы. Сказал Михаилу, что надо поторопиться, иначе они опоздают. Тело нужно перенести к каналу Телтоу, от накидки избавиться, бензопилу, дрель и сварочную горелку спрятать в сейф. Склад снова поступил в распоряжение гнездившихся под крышей голубей. Тело унесли. На складе остался лишь легкий запах крови.
* * *
Я запомнила все до мельчайшей детали. Я могла бы и сейчас пройти по тем дорожкам с закрытыми глазами. Я знала, сколько нужно времени, чтобы пройти лагерь от начала до конца.
Женщины, лежавшие в бараках на соседних койках, сказали, что я не имею права на невинность. Думаю, они завидовали мне, потому что меня моя невинность защитила, а их нет. Мне рассказали, что произошло.
Их привезли на поезде. Польских евреев и евреев с Востока. Они знали, что погибнут, поэтому с ними обращались с особенной жестокостью. Их так запугали и измучили долгой дорогой, что они потеряли способность сопротивляться. Немцы даже не скрывали, что у них нет шансов выжить. С евреями, прибывшими с Запада — из Голландии или Франции — обращались по-другому. В поезде западных евреев было около тысячи, и немцы делали вид, что встречают их. Обычно они приезжали в лучших вагонах с сиденьями, обитыми тканью. Они привозили с собой багаж. Они были хорошо одеты. Они приезжали на эту маленькую станцию посреди леса, не зная, куда их привезли и чего ожидать. Вагоны отсоединяли от локомотива и перегоняли на запасной путь. Из окна вагона они видели цветы в горшках, встречающий их оркестр и молодых евреев, одетых в форму железнодорожников. Им помогали сойти с поезда, у них принимали тяжелый багаж.
Сначала их отводили в здание, где вежливо просили оставить багаж, а женщин — сумочки. Затем вели через ворота во второй лагерь. Когда ворота за ними закрывались, они уже были мертвы, но не знали об этом. Мужчин отделяли от женщин, но детей оставляли с женщинами. Их загоняли на огороженную территорию на открытом воздухе. Специальные люди уже искали в их вещах драгоценности и деньги. Выполнявшие эту работу евреи могли прожить на неделю или месяц больше. К евреям с поезда обращался шарфюрер СС Герман Михель — молодой человек, слегка за тридцать, с гладким, как у ребенка, лицом. Стоя на невысоком балконе, он приносил извинения за те трудности, которые они перенесли во время поездки из Голландии или Франции, говорил, что рад их видеть, что из-за ужасных санитарных условий этого лагеря, в котором они задержатся ненадолго, пока их не перевезут на поселение на Востоке, им нужно помыться и пройти дезинфекцию. Он описывал в ярких красках ту жизнь, что их ожидает после воссоединения с мужьями или женами. Он говорил так красноречиво и был так мил, что зачастую в конце речи ему даже аплодировали.
Потом офицер в белой куртке, похожий на доктора, вел евреев из Западной Европы во двор и просил раздеться. Во дворе были охранники-украинцы с автоматами и немцы с хлыстами, но обман еще не раскрывался, и евреи сохраняли спокойствие. Они раздевались. На улице мог идти снег или дождь, могло светить солнце, среди них были молодые и старые, красивые и уродливые, но все они должны были раздеться догола. Их вели в Трубу.
Немцы называли ее Химмельфартштрассе, Дорога на небеса. До дальних ворот было около ста пятидесяти метров, под ногами лежал песок. Труба была достаточно широка, чтобы трое шли в ряд. Что там дальше, за Трубой, из-за сосновых веток, торчавших из колючей проволоки, никто не видел. «Доктор» шел очень быстро, и охранники сзади поторапливали их. Перед выходом из Трубы женщинам остригали волосы. Через несколько метров их встречали еще одни ворота.
Офицер, «доктор», работал очень искусно. Он разговаривал, мог пошутить, а потом вдруг открывались ворота, за которыми находились двери камер. Над камерами было написано: «Душевая». Люди втискивались внутрь. Камеры представляли собой небольшие помещения, размером четыре на четыре метра, и в каждую немцы загоняли более сотни человек. В шести камерах находилось более тысячи человек. Потом двери закрывались.
