И вдруг Амалия чувствует себя совершенно посторонней и чужой. Она говорит:
— Я не успела еще узнать твою жену настолько, чтобы можно было сказать, какая она. О тебе же я действительно говорила дяде Пааво, и, вероятно, Кертту могла это слышать; я говорила, что для тебя школа дядюшки Ээверта была, пожалуй, не самой лучшей школой.
— Но что же ты имеешь против дяди Ээверта? Его-то ты знаешь, я думаю, достаточно долго, чтобы судить о нем действительно с чистой совестью.
— Если уж ты хочешь услышать это, то, по-моему, дядюшка всегда слишком много думал о себе. И даже тогда, когда тетушка Ийда была тяжело больна. Возможно, для него было бы полезнее, если бы тетушка не так старалась услужить ему. Не нравится мне также, что хромая Сельма должна мести снег во дворе и колоть дрова, хотя дядюшка сам еще может и на танцы ходить, и с женщинами пересмеиваться. И мне бывало стыдно, когда он при покупке леса зло кричал на какого-нибудь непонятливого хозяина из Такамаа.
Амалия замечает светлую лодку Ээвала, выходящую из-за мыса и направляющуюся к берегу. Она тотчас же предлагает сыну:
— Вон, кстати, и Кертту возвращается. Ты сам можешь спросить у нее, чем она так обидела твою жену, что понадобилось твое срочное вмешательство.
Не сказав ни слова в ответ, Антти быстрыми шагами направляется к дороге. Пааво первым выскакивает из лодки, а затем помогает Кертту сойти на берег. Маркку хлопочет, собирая рыбешек со дна лодки, и вызывается отнести их в погреб. Сегодня удили рыбок для наживки. Отец обещал поехать с сыном ловить на длинную леску, когда будет достаточно наживки. Кертту стоит растерянно на берегу, и Пааво тоже кажется смущенным. Наконец он прерывает неловкое молчание:
— Честное слово, Амалия, нам с Кертту очень неудобно. У тебя тут вон уже вторая стирка, пока мы за мысом рыбку удили. Антти был здесь сейчас, вероятно, из-за того, что мы с Кертту вчера заходили в Ийккала и очень удивились, узнав, что молодые переменили обстановку в избе, даже не поговорив с тобой. Антти при этом не присутствовал и наших слов не слышал, но сегодня он позволил себе говорить так громко, что мы даже за мысочком слышали каждое слово.
Амалия бросает на брата взгляд и склоняется над корытом.
— Не стоит особенно держаться за свое. Я, видно, не сумела достаточно оценить...
Говоря это, Амалия переворачивает белье в корыте, она словно обращается к белью. Пааво кладет на плечо Амалии руку, кладет с силой, так, что даже раздается хлопок. При этом он говорит Кертту, подмигивая:
— Пошла бы ты, жена, да сварила нам хорошего кофе. А чего-нибудь закусить ты найдешь у меня в чемодане...
Когда Кертту ушла, Пааво сжимает плечо сестры и говорит:
— Да, горькую ягоду раскусила ты, сестренка. Тебе нужно набраться мужества. Завтра уже будет легче.
23
Пааво попросил Амалию приехать к ним в Хельсинки и вести хозяйство. Она думала об этом уже не раз и продолжает думать днем и ночью. Это даже лишило ее сна и аппетита. Согласиться на предложение брата было бы выходом из трудного положения, которое возникло в Ийккала, где, видно, коса нашла на камень. И все-таки Амалия не в силах принять решение. Пааво разговаривал и с Антти. Амалия догадывается об этом, хотя ни Пааво, ни Антти не рассказывали ей. Только Сийри переменилась к Пааво и относится теперь к нему почти с робостью, да и с Кертту она стала очень вежливой. Раньше Сийри смотрела на их семью как на компанию бездельников. «Неужели Сийри и теперь еще не чувствует твердой почвы под ногами?» — думает Амалия. При этом она испытывает к невестке сочувствие, смешанное с жалостью. Но не больше. В глубине души Сийри остается для нее чужой.
Всю свою жизнь Амалия работала на этом клочке земли. Процветание Ийккала было делом ее рук. Она понимает, что могла бы приносить пользу и в семье Пааво. Сняв с Кертту хозяйственные заботы, она бы освободила невестку для других дел. Кертту не любит возиться с приготовлением пищи и уборкой комнат. Освободившись от этого, Кертту стала бы воспринимать жизнь совсем иначе. Амалия же ни на что другое, кроме ведения хозяйства, просто не способна. Но больше всех домашних дел она любит землю, запах земли, дуновение ветра и шум деревьев, запах конюшни и хлева с телятами и овцами. Однако теперь на весы брошены, с одной стороны, счастье Антти в Ийккала, а с другой — склонности самой Амалии, ее привычки и привязанности.
Первым утренним автобусом уезжает Пааво с семьей. Подавая чемодан брату, поднявшемуся на подножку. Амалия спрашивает:
— Ты не будешь возражать, если я лишние вещи из моей комнаты перенесу на чердак Ээвала?
— Нет, конечно. Я так и предполагал, — отвечает Пааво. — А затем добро пожаловать в Хельсинки!
— Добро пожаловать! — весело подхватывает Маркку.
И вдруг Амалия понимает, что уже приняла решение. Сама ли она так решила или Пааво повлиял на нее? А может быть, решение исходило от Маркку? Он, вытянувшийся, длинноногий, умиляет ее, как всегда умиляли жеребята. Как бы там ни было, но теперь уже ее отъезд в Хельсинки — дело решенное. В холодном тумане стоит она и смотрит вслед удаляющемуся автобусу, похожему на неуклюжий снежный ком, пока он не достигает сосны, что высится у поворота на Ийккала. И вдруг сосна преображается, будто это не знакомое могучее дерево, которое Амалия не раз обнимала, кору которого она гладила. Теперь дерево похоже на столб дыма, что поднимается из земли, вырастая в черное облако, губительное облако, сотрясающее землю, разрушающее деревни и города. Точно спасаясь от дождя огненных камней, бежит Амалия по шоссе, прочь, прочь от столба черного дыма...
Словно настигаемая пламенем, бежит, задыхаясь, Амалия. Дорога неумолимо тверда и длинна. И Амалия даже чувствует к ней почтение, смешанное с ужасом. Точно такое чувство было у нее в детстве, когда она, несмотря на запреты матери, бегала на бугор, поросший осинником, чтобы наблюдать рождение дороги. Там шумели и суетились люди, стучали, перетаскивали камни, сыпались ругательства и грохотали взрывы. Дорога сметала все на своем пути. Скалы и синие леса она рассекала насквозь, через болото, перекидывалась высокой насыпью. Амалия видела взвивающийся ввысь дым и камни, взлетающие в воздух, когда дорога пробивалась сквозь гранитную скалу за ригой Ээвала. Увидев дым, Амалия подумала тогда о конце света и пригнулась к земле, спрятавшись за камнями в осиннике. Потом дорожные работы продвинулись так далеко вперед, что голосов и взрывов уже не стало слышно. И когда она смотрела на дорогу с холма, то рабочая площадка с пыхтящими машинами, с лошадьми и людьми становилась все меньше и меньше и наконец совсем скрылась из виду. Дорогу хвалили и отец, и все люди Такамаа. О дороге и о ее строительстве говорили еще много лет спустя. Ведь хорошая получилась дорога, не страшны ей ни весенние паводки, ни мерзлота.
Амалия, которую все лето мучило ощущение, будто земля уходит у нее из-под ног, теперь с радостью топает ногами по твердой дороге. На босу ногу обуты мягкие лапландские пьексы на тонкой подошве, и она хорошо чувствует камни дороги. Боль от острых камней доставляет ей странное удовольствие.
Наступает день. Туман, тянувшийся с болота и с озера, исчез под лучами солнца. Амалия останавливается. В горле пересохло, в висках стучит. Остановившись, она как будто просыпается, просыпается от кошмаров. Ведь она бежала, как преследуемый зверь! Она вытирает пот с лица и оглядывается назад. Амалия уже миновала крайние строения Такамаа и забрела куда-то в соседний приход. Никогда раньше она не уходила так далеко от дома.
Овладев собой, она размеренным шагом идет обратно. На дороге никого не видно. Такамаа живет уборкой урожая: люди косят и убирают хлеб. Только одна едущая в город машина скототорговца обгоняет Амалию, а позже, в середине дня — автобус. Солнце пригревает спину, Амалия размышляет о прошлом, о последних событиях своей жизни. Думает она и о Таави — какую же роль он сыграл в жизни Ийккала? Таави никогда не был настоящим хозяином Ийккала, хоть и сидел на хозяйском месте, во главе стола, откуда, не поворачивая головы, можно видеть каждого входящего в избу. Если бы Амалия осталась в Ийккала, могло бы и теперь получиться так, что невестка чувствовала бы себя отстраненной от дел, как когда-то Таави, и в конце концов вся жизнь ее с Антти стала бы ей отвратительна. Амалию радует отъезд, как больного радует операция, предложенная врачом как единственная возможность выздоровления.
Только к вечерней дойке добралась она до осинника Ээвала и опустилась на камень, чувствуя, что окончательно выбилась из сил. Пожелтевшие листья осины лежат на земле, на камнях, и только немногие еще шелестят на деревьях. Осень в разгаре, приближается зима. Целый день Амалия бежала по шоссе, пот лил с нее градом, и теперь она чувствует себя грязной. За последние годы она редко купалась в озере, но теперь она направляется к берегу, раздевается и входит в ледяную воду. Измученными, отекшими ногами приятно брести по колено в обжигающе холодной воде. Проплыв немного, Амалия выходит из воды и пригоршнями льет воду себе на лицо. Затем она, не просохнув, прямо на мокрое тело натягивает рубашку и платье. Взяв в руку пьексы, она замечает, что их подошвы прохудились: одна дыра у большого пальца, а другая — на пятке. Амалия босиком идет через двор. Трава кажется прохладным ковриком под ее горящими ногами. Большая изба Ээвала встречает Амалию домашним теплом.
