— Это понятно, — вздохнул Иван. — Люди на пределе. Дорвутся до вина — не дойдут.
— И ты, значит, не попробуешь?
— Мне можно, у меня транспорт есть. Лошадка там, внизу, довезет. К тому же я раненый, для сугреву души приму. Как лекарство.
Женщина налила ему в тонкий, суживающийся кверху бокал. Немного налила, на треть.
— Чего мало? — спросил он.
— Так у нас на дегустациях наливают. Да и то лишь глоток пьют, смакуют. Вин-то много, глоток за глотком, вкус потерять можно. Ты понюхай сначала, понюхай.
Он понюхал, пригубил из бокала и, удовлетворенный, грузно сел на тяжелый табурет у стола. И тут же вскочил, так резануло болью пониже спины.
— Такое вино надо пить стоя, — нашелся он что сказать испуганно уставившейся на него женщине. Подождал, когда поутихнет боль, снова пригубил и только тут как следует разобрал, до чего же вкусно и ароматно вино.
— Теперь этого попробуй…
Он пробовал еще и еще и все с большим умилением смотрел в лучившееся восторгом лицо женщины, наконец-то, впервые за последние страшные дни, увидевшей отношение к вину не как к врагу.
В окно толкнулось эхо далекого взрыва, стекла жалобно звякнули. Иван поставил недопитый бокал, с тревогой подумав, что Гриша может и уехать, не дождавшись его. Все катится по дорогам, торопится, и это неостановимое движение людей и техники очень просто может увлечь всем нужный походный камбуз.
Он огляделся, усмотрел в углу небольшой бочонок ведра на два. Женщина сама выкатила ему этот бочонок и он, крякнув, забыв про боль, поднял его перед собой и так и понес, прижав к тугой, убинтованной груди. Думал, как привязать его к кухне, чтоб не видно было. На походе пить нельзя — это ясно, а там, в Севастополе, то-то будет радости, когда он явится к своим с этим бочонком!…
Иван донес бочонок до площадки, откуда было видно море, и замер на месте: над крохотной моделькой госпитального теплохода, темневшей на блескучей дали горизонта, стлался черный дым. Едва заметные издали крестики самолетов низко проносились над судном и снова заходили сбоку, словно собирались протаранить борт. Было ясно, что это за самолеты — торпедоносцы. Значит, немцы знали, что «Армения» должна выйти в море, ждали, когда отойдет подальше, чтобы никто не смог доплыть до берега, чтобы и помощь не успела. Над теплоходом, над самой его серединой, взметнулся белый столб, затем еще один, и силуэт судна быстро стал меняться, оседать. Когда он совсем исчез, потерялся среди подвижных бликов, с моря докатились глухие удары взрывов.
— А-а, вашу мать! — закричал Иван, забыв о боли, вскинул бочонок над головой, с отчаянной злобой, словно вся беда была в нем, в этом бочонке, хряснул его о камни. И побежал, покатился вниз, ломясь напрямую через густой кустарник.
Бойцов возле кухни уже не было. Повар стоял в рост на ящике и смотрел вдаль, в море.
— Ты видел, видел?! — закричал Иван. — Что делают, гады, что делают!…
— Там ведь и твоя доля была, — сказал Григорий. — Чудом спасся.
— При чем тут я?! — злобно крикнул Иван. — Там же раненые, тысячи!… Дети там!… Я сам видел — по трапу поднимались. С куклами. Никто не выплыл. Все в трюмах остались. Ты знаешь, как бывает, когда корабль переворачивается?! Ничего ты не знаешь…
Неожиданно для самого себя он заплакал. Слезы текли по щекам, он стирал их руками, с удивлением рассматривал мокрые ладони.
— Ты чего, так и собираешься стоять? — закричал он на повара.
— Да поехали, — пробормотал Григорий. — Тебя ведь ждал. Знаю, что без меня до Севастополя не доберешься.
— При чем Севастополь?! Тут немцы, тут, а не там!…
Он легко, словно и не был изранен, вскочил на подножку, схватил вожжи и погнал лошадь по крутой дороге вверх, туда, где потоком шли и ехали люди.
Григорий не мешал ему, понимал, что значит моряку своими глазами увидеть такое.
Где-то у Медведь-горы их остановил командир неопределенного возраста, с двумя кубарями в петлицах, с красными от бессонницы глазами, сам заглянул в котел, попробовал жидкую, почти остывшую кашу и строгим, приказным тоном велел накормить его роту. Повар начал было говорить, что на рогу еды не хватит, но увидев горстку людей, только махнул рукой. Никак не мог он привыкнуть к теперешней раскладке, когда иные полки под численности были как роты, а в ротах людей оставалось самое большее на взвод.
Лейтенант для верности влез на ящик, ухватил вожжи и, махнув рукой запыленным своим бойцам, чтоб не отставали, направил лошадь на узкую каменистую тропу, уводящую куда-то вверх, в ущелье. На небольшой, не по-осеннему зеленой полянке меж кустов придержал лошадь, соскочил на землю.
— Здесь никому не помешаем, — сказал он.
Иван и Григорий переглянулись. Они поняли поведение лейтенанта по-своему, решив, что тому хотелось одному насладиться так счастливо попавшим к нему готовым обедом. Но они перестали подозревать лейтенанта в желании урвать только для себя, когда разглядели бойцов. Вид у них был такой, будто они не спали, не ели последнюю неделю, а только и делали, что лазали по горам, рвали шинели в камнях и колючих кустарниках. Руки и лица у всех в синяках и царапинах, ботинки разбиты вдрызг, на многих не было даже обмоток и в рванине штанов просвечивали желтые тонкие лодыжки.
— Точно, по горам лазили, — подтвердил лейтенант, когда полчаса спустя Иван осторожно спросил его об этом. — За немцами гонялись.
И он рассказал такое, о чем Иван и не думал. Ему-то казалось, что немцы все еще под Симферополем и какие-то последние части сдерживают их на дорогах. А оказывается, целыми подразделениями немцы то там то тут просачиваются в горы, устраивают засады, обстреливают с высот отходящие войска, чтобы задержать их, не пустить в Севастополь.
— Они и сейчас где-нибудь сидят, наблюдают, — сказал лейтенант, широким взмахом руки указав на близкие и дальние горные склоны, сосняки над белыми обрывами, острые скальные выступы.
И только он это сказал, как хлестнула по поляне пулеметная очередь и сухой треск эхом прокатился по горам. Бойцы кинулись за камни, но некоторые остались на месте, лежали неподвижно, будто отдыхали после долгих дорог. Снова затрещало в горах. Теперь пулемет бил, как видно, по дороге, запруженной войсками: оттуда донеслись крики, отдельные беспорядочные выстрелы.
Лежа за камнем, куда он успел спрятаться, Иван всматривался в пестроту гор, стараясь угадать, откуда бьет пулемет. По звуку ничего нельзя было понять: эхо скакало от горы к горе, и казалось, что стреляют сразу из нескольких мест. Камень был большой, Ивана радовало, что он большой, надежный, за которым не страшен никакой пулемет. Под камнем росла колючая трава, и сухая земля под этой травой казалась теплой. Саднящая боль в спине теперь, когда он лежал, отпустила, и ему хотелось лежать так и лежать.
«Лежать? — спросил он себя. — А другие, значит?…» И вдруг снова встало перед его глазами страшное видение гибнущего судна. И будто уже не издали он увидел это, а вблизи разглядел белый след торпеды на темной воде, почувствовал удар, потрясший все палубы и переборки, услышал крики женщин и детей, глухие в глухих трюмах, отчаянные, полные ужаса и безнадежности. И он, сам не отдавая себе отчета, встал из-за камня и пошел через поляну, будто тугая перевязь бинтов под шинелью была пуленепробиваемой броней. На него закричали, чтоб ложился, и тогда он побежал тяжелой трусцой. От бега задергалась боль в спине, будто в нее, между ребер, были вбиты железные крючья и раскачивались при каждом шаге, рвали тело. В этот момент он не думал о пулях, ненависть душила его, выбивала слезы.
Добежав до кухни, Иван поймал вожжи и тяжело полез на подножку.
— Э-эй, матрос, ты чего?! — услышал голос повара. Но даже не оглянулся, принялся хлестать лошадь, направляя ее на тропу, уводящую в ущелье, в горы. Скосил глаза, только когда почувствовал, как кто-то заскочил к нему на ящик.
— Сдурел, матрос?! — беззлобно крикнул Григорий. — У тебя даже винтовки нет.
— Граната есть, — едва выговорил Иван сквозь не желавшие разжиматься зубы. — Я их так придушу!…
Григорий положил большую ладонь на вожжи, отобрал. Иван не сопротивлялся: чутьем угадал — не для того это, чтобы поворачивать.
Круто петлявшая тропа не давала разогнаться. Но они гнали, как могли, пригибаясь под низкими ветками, цепляясь за что попало, когда подкидывало на камнях и кореньях, замирая сердцем над обрывами, где колеса вот-вот готовы были сорваться. Не за себя боялись, за то, что не смогут, не успеют добраться до вражеских пулеметчиков. Останавливались временами, слушали раскатистую пальбу, стараясь угадать, где он теперь, пулемет, там ли еще.
Когда тропа повела в сторону, остановили лошадь и полезли по каменистому склону. Невысокие крымские сосны стояли не тесно, лес был чист и прозрачен. Местами опавшая хвоя зыбучим ковром устилала землю, идти по ней было мягко и неслышно.
