Иван первым увидел немцев. Двое, они лежали внизу, растопырив ноги. Достав гранату, он размахнулся пошире, швырнул ее вниз. Но не удержался от размаха, оступился и граната полетела совсем по другой дуге, не рассчитанной. А сам он вдруг заскользил по хвое, устлавшей неприметную ложбинку между сосен. Толстый слой хвои был как слой масла. Иван махал руками, стараясь ухватиться хоть за что-нибудь, задержаться на склоне, но под пальцами оказывалась все та же хвоя, гибкая, длинная, не колючая. Оглушенные стрельбой немцы не слышали шума за спиной, и Ивана начала уж заполнять злобная радость, что он так и доедет до них неуслышанным. Но вот один из немцев резко обернулся, выдернул из-под себя автомат. В этот момент грохнула под обрывом граната, немец дернулся, и первая его очередь ударила в камни в метре от Ивана. Снова нажать на спуск он не успел, вдруг резко согнулся, как сгибаются, когда пуля хлещет по животу. Другого Иван сбил, съехав с горки прямо ему под ноги. Вывернулся, стараясь ухватить врага за горло. Но немец оказался ловким и не слабым, ударом наотмашь отбил его руки, и они, обхватив друг друга, покатились по пологой площадке к одинокому кусту, растущему над самым обрывом. Когда до куста оставалось совсем немного, Иван почувствовал, что руки немца ослабли, и весь он обмяк, отяжелел, словно решил передохнуть. И вдруг лежавший на нем немец начал приподниматься. Иван крепче сжал пальцы, стараясь не выпустить его из клещей, но тут услышал над собой голос:
— Что ты с ним расстаться не можешь. Отпусти.
Он увидел длинное лицо Григория и удивился, что на лице этом нет ни напряжения, ни злобы.
— Отпусти, тебе говорят!
Григорий легко поднял немца, перекинул его через куст. Затем снял с убитого немца автомат, подтянул к себе пулемет и подсел к Ивану, все еще лежавшему, слушавшему, как бьется боль во всем теле.
— Тебя не от подбородка до задницы надо перебинтовывать, а вязать всего, с руками и ногами. Ретив больно. Что если б я не попал? А если б тут не успел?…
— Если бы да кабы, — выдохнул Иван. Он тяжело перевалился на живот и почувствовал, как захлюпало по всей спине, потекло.
— Никуда я с тобой больше не поеду. Выберемся на дорогу, сдам на первый же грузовик. Раненный кругом, а туда же…
— Там видно будет…
Иван привстал, опираясь на руки, и вдруг услышал резкие, как удары хлыста, посвисты пуль возле самого уха.
Они лежали, распластавшись на площадке и пытались угадать — откуда стреляют.
— А ты говоришь — «вязать», — сказал Иван, осторожно выглядывая из-за камня. — Вон их тут сколько.
— Без нас разберутся…
— Без нас, конечно, могут, но уж раз мы тут…
Выждав немного, они бегом пересекли открытое место и нырнули в спасительные сосны. Снова простучал пулемет, но пули прошли мимо, только посрезали ветки.
Стараясь не ступать на хвойные настилы, чтобы не поскользнуться, не шмякнуться носом и не сползти вниз, они поднялись по склону, нашли оставленную на тропе кухню и поехали, забирая все выше. Когда почувствовали, что поднялись достаточно высоко, снова оставили кухню и полезли через заросли. Пулемет бил, захлебывался где-то близко, но направление трудно было угадать: эхо скакало в горах, обманывало. Сверху хорошо просматривалась дорога, но она была пустынна: вражеский пулемет все-таки остановил движение. Пройдя еще немного, они увидели и то место, по которому бил пулемет. Там на дороге стояли короткоствольные гаубицы на прицепе у тракторов и обычных грузовиков.
— Что они стоят?! — горестно воскрикнул Иван. — Проскочили бы. — И тут же все понял: первого шофера скосила пулеметная очередь и машина развернулась, загородила дорогу. — Видишь?! — зло шепнул он Григорию. А ты говоришь — «без нас разберутся»…
Он заторопился, полез по камням, обеими руками прижимая к груди болтавшийся на шее немецкий автомат. Но Григорий остановил его, показал вниз. В хвосте колонны артиллеристы разворачивали гаубицу прямо на дороге. Кто-то падал, сраженный пулями, на их место выскакивали другие. Сверху орудие казалось игрушечным. И легкий дымок, вырвавшийся из ствола, выглядел совсем не страшно. Но когда рвануло неподалеку, там, откуда доносился пулеметный треск, когда грохочущее эхо поскакало по горам, оба они вжались в камни: а ну как пушкари возьмут чуток выше.
Три раза прокатилось эхо, и когда оно совсем затихло, умерло в глухих ущельях, снизу донесся тихий гул моторов: по дороге снова пошли войска.
Вот когда навалились на Ивана слабость и боль. И горы стали вроде бы вдвое круче, и дорога до оставленной на тропе лошаденки вдвое длиннее.
— В госпиталь тебе надо бы, в тыл, — сказал Григорий, помогая Ивану подняться на очередной скальный уступ.
— Отойду как-нибудь. Да и где теперь тыл, где госпиталь? — Он повел рукой, показывая на морскую ширь, дыбом вставшую на полнеба.
Снова явственно, словно сам был там, вблизи, увидел Иван все круче вздымающуюся палубу тонущего судна и раненых на носилках, словно с горки съезжающих в разверстую пасть морской пучины. И он оттолкнул протянутые к нему руки, сжав зубы, полез на скалу.
XII
Дорога укачивала. Надо было заснуть, надо было обязательно подремать хотя бы полчаса, но едва командарм закрывал глаза и расслаблялся, как накатывали тягостные мысли о вчерашнем, о завтрашнем. Не было минуты, чтобы не билась мысль в замысловатой паутине, зыбкими мостиками соединяющей настоящее с будущим, прожитое с настоящим, будущее с прошлым. И не мог он уйти от этого, потому что каждое сегодняшнее его решение зависело от вчерашних событий. Но и казавшееся правильным и решенным вчерашнее часто переоценивалось, и эти переоцененные факты тоже следовало учитывать, чтобы новые решения были правильными, чтобы завтра не пришлось расплачиваться кровью за сегодняшние ошибки.
Колонна полевого управления армии шла по извилистой дороге компактным клином. Грузовики, повозки, разрозненные группы спешивших к Севастополю подразделений расступались, съезжали на узкие обочины, чтобы пропустить штабные машины. Тысячи глаз провожали их — восторженных, горящих любопытством, но больше ничего не выражающих, устало прикрытых веками. Командарм искал в этом калейдоскопе глаз ожесточенные, осуждающие, и не находил. Все или, во всяком случае, многие понимали: не в тыл, на восток, спешат штабные машины, а на запад, в самое пекло, вроде как в добровольное окружение. Это кажущееся командарму всеобщее понимание успокаивало его, снимало с души камень, который он сам в раздумьях своих взваливал на себя.
Только один раз на коротком привале словно кнутом ударила фраза: «Начальство бежит!» Петров резко оглянулся, шагнул к съехавшей на обочину повозке, из-за которой донеслась фраза, и вдруг услышал насмешливое: «Куда бежать-то, дура голова? Разбираться надо. В Севастополе теперь главный фронт, там, а не тут, где ты портянки перематываешь…»
Услышанное окончательно успокоило: понимают. Не так уж это было важно, чтобы теперь же все понимали. Потом поймут. Но в нем жило это, мешало сосредоточиться. И он рад был, что беспокойство уходило.
Когда же оно пришло? Там, в Экибаше, когда командир 95-й дивизии генерал Воробьев высказался за то, чтобы уводить войска на Керчь? Нет, пожалуй, раньше. Иначе зачем бы ему, командующему армией, понадобилось прибегать к такому «некомандирскому» приему — совещанию. Отдал бы приказ, и все выполняли бы его без рассуждений. Но ему было важно, непременно было нужно, чтобы командиры и комиссары частей и соединений осознали исключительность обстановки и сами, даже если обстоятельства будут толкать на восток, непременно рвались на запад.
И вот оказалось, что и сам он, командарм Петров, в тот вечер в Экибаше не знал до конца, какую важную роль предстояло сыграть тому совещанию. Он ратовал только за быстроту и организованность отхода к Севастополю. И чтобы в суматохе, когда фронт расчленяется на два, когда 51-я армия откатывается к Керчи, некоторые части, особенно относящиеся к 51-й армии и временно переподчиненные приморцам, не перепутали направления. Только об этом думал он. До самого того часа, когда, окончательно убедившись, что все идет, как рассчитано, позволил себе, впервые за последние трое суток, заснуть на скамье, приставленной к устланному картами столу.
В четвертом часу ночи его подняли к телефону. Где-то далеко бился встревоженный голос начальника тыла армии Ермилова:
— Немцы, немцы на Альме!…
Сон отлетел, будто его и не было. Если немцы на Альме, значит, дорога на Севастополь уже перехвачена и, значит, осуществляются худшие предположения, что противник стремится сделать то, что ему не удалось в Одессе: зажать в тиски, не выпустить Приморскую армию. Неужели прав окажется генерал Воробьев, предупреждавший, что при отходе на Севастополь можно потерять армию?…
