— Вот так эндак, эндак, так!
Галдин отвернулся и подошел к Сорокиной.
— Здравствуйте, Фелицата Павловна,— сказал он.— Я так и не успел поблагодарить вас за ваше предупреждение…
Она вспыхнула и ответила, смущенно потупляя глаза:
— Ах, что вы!
«Как она привыкла жеманиться,— подумал Григорий Петрович,— зачем она это делает?..»
— Нет,— повторил он,— я очень, очень благодарю вас…
Она молчала. Грудь ее высоко поднималась, грозди винограда трепетали на шляпке.
— Родимый мой, Григорий Петрович,— кричал граф,— очень прошу, не покидайте нас, выпейте за наше здоровье.
— Я охотно, только вот не знаю, как дорога…
— Пустое! Честное слово! Пароль д’онер [25], я вас очень прошу.
Публика расходилась, кто пешком, шлепая по грязи, бабы,— высоко подняв юбки, мужики — широко расставляя руки и согнувшись; кто в телегах, таратайках, бричках. Все это толпилось перед церковью, спотыкалось о могильные бугры, пересмеивалось, ругалось…
— Чтобы тебе пусто було,— сетовали на дождь.
А дождю, как видно, не предвиделось конца. Дали слились в сплошную серую мглу, по небу грузно переваливались бурые тучи.
— Вы, может быть, пересядете ко мне в коляску,— говорил Галдин, держа над Фелицатой Павловной раскрытый зонтик,— у меня хорошие лошади и скорее довезут вас.
— Я, право, не знаю, удобно ли,— ответила она.
— Почему же нет? Антон, подавай!
Они уселись под поднятым кузовом и застегнулись кожаным фартуком. Григорию Петровичу почему-то вспомнилась его поездка с покойным Лабинским. Тогда тоже шел дождь, но в воздухе чувствовалось лето, громыхал бодрый гром, деревья гнулись под тяжестью мокрой листвы. Тогда было так легко на душе, так радостно, несмотря на то, что рядом с ним сидел мертвец, а теперь около него забилась в угол живая женщина, и только что все они присутствовали на торжественном обряде бракосочетания. Тогда он оставил Анастасию Юрьевну в обмороке, но уносил с собой надежду на близкое счастье; теперь она больна, больна душой и почти неуловима. Право, даже черты ее лица стерлись в памяти Галдина; только ее худые длинные пальцы дрожат перед ним. Ему неудержимо захотелось с кем-нибудь поговорить о ней, поделиться своими чувствами. Он оглянулся на Сорокину, тоскливо смотрящую на спину кучера. Ведь она все равно знает.
— Фелицата Павловна,— окликнул он ее.
Она вздрогнула, оглянувшись.
— Фелицата Павловна,— повторил он, прямо взглянув ей в глаза,— я пользуюсь вашим дружеским отношением ко мне, которого я, по чистой совести, не заслуживаю, и буду говорить как с близким, прямо и откровенно. Вы можете мне сказать, то с Анастасией Юрьевной? По некоторым причинам — вы их, должно быть, тоже знаете — я не могу встречаться с ней, а письма ее так редки, а главное — так непонятны мне, что, право, я не знаю, что и подумать… Она пишет мне, что больна, но чем больна? Наконец, она не может почему-то уйти от мужа и объясняет это своим страхом, но что же это за страх? Понимаете, для меня все неясно, все темно… Что же мне делать, чтобы наконец развязать этот узел?
Он замолк, взволнованный своей речью, своими мыслями.
— Научите, что делать,— повторил он настойчиво.
Фелицата Павловна покачала головой. Лицо ее стало печально и ласково. Она казалась старше, но гораздо проще, чем была раньше.
— Как же помочь? — заговорила она, не глядя на Галдина.— Я теперь часто бываю у нее и лучше узнала, что это за человек. Она несчастная… Да, совсем несчастная… Она вас любит, она никогда никого не любила, кроме вас, но вы пришли слишком поздно…
— Поздно?
— Ваша любовь была для нее и счастьем…
— И?
— И она теперь убивает ее…
Фелицата Павловна заволновалась, лицо ее покрылось красными пятнами, голос обрывался:
— Вы говорите, что не понимаете ее страха… Потому что вы никогда не видали ее душу… Она боится и вас, и мужа, и себя… Она теперь все плачет, что она старая, что у нее седые волосы показались… Нет, вы все-таки не понимаете! Она боится, что все равно не сегодня-завтра вы ее разлюбите, что как только она станет вашей женой, вы ее бросите…
— Но почему? — возмущенный до глубины души, воскликнул Галдин.
— Потому что вы молоды, а она уже увидела у себя седой волос! Но это еще не то… Ее избила жизнь, отняла у нее волю, смелость… Она могла бы бороться, но она не в силах, над ней стоит муж и говорит: «ты больна, тебе нужно лечиться»… И она лечится, а она ничем не больна, она ослабела… Ваша любовь взяла у нее все ее силы… Если бы не вы, она бы не жила, но и не умирала бы, а теперь вы знаете, что она делает?
— Что же?
— Она вспрыскивает себе морфий…
— Морфий?
— Да… по совету мужа, от нервов, но для нее это гибель… Я ее просила бросить, но только разве она меня слушается?
Сорокина быстрым движением поправила шляпку, съехавшую ей на лоб, и заговорила снова:
— Если бы вы сумели заставить ее уехать отсюда, вы, может быть, спасли бы ее. Это нужно сделать скорее, иначе будет поздно. Кроме того…
Она не договорила, отвернувшись.
— Что, что еще? — спросил встревожено Григорий Петрович.
Она не отвечала, уткнувшись головой в кузов. Плечи ее вздрагивали.
— Вы плачете, Фелицата Павловна?
— Нет, нет, ничего… это я так…
Она вытирала покрасневшие глаза.
Он не знал, как утешить ее, потому что не догадывался, о чем ее слезы. Как мог он знать, что было на душе у этой пожилой молодящейся вдовы с напудренным носом, у этой так грубо им отстраненной женщины.
— Послушайте,— неожиданно оборвала она наступившее неловкое молчание и взяла его за руку. Она даже крепко пожала ее, точно хотела, чтобы он лучше слушал.— Григорий Петрович, я знаю, что вы честный, правдивый человек… я это хорошо знаю… Я уверена, что вы пойдете на все, чтобы спасти Анастасию Юрьевну, но скажите, вы действительно ее любите?
Он не ожидал такого вопроса. Он был ошеломлен. Он сам давно уже не спрашивал себя об этом. С тех пор, как он твердо решил, что нужно во что бы то ни стало освободить Анастасию Юрьевну из того ужасного положения, в котором она находилась, с тех самых пор, как он решил сделать ее своей женой, он перестал разбираться в своих чувствах. Впервые за эти дни его толкнули на мысль о будущем, о самом важном, о самом необходимом, о том, без чего теряли всякий смысл его попытки переменить свою жизнь,— на мысль о его любви к Анастасии Юрьевне, о возможности с нею счастья. Это было слишком сложно, слишком долго пришлось бы разбираться в самом себе, и потому он ответил сейчас же, почти не колеблясь:
— Конечно, я очень люблю ее…
Она посмотрела ему в глаза, и должно быть, не найдя в них ничего лживого, сказала:
— Ну, слава богу, вы не поверите, как я рада… Тогда все, все можно будет сделать, тогда она еще будет счастлива…
— Но как же это сделать?
Она улыбнулась ему, как женщина, которая взялась за хорошо знакомое ей дело и прощает другим их недогадливость.
— Карл Оттонович в четверг утром уезжает в Витебск, его не будет весь день дома. Вы приедете вечером в Теолин. Я ее уже заранее подготовлю, а вы только будьте настойчивее, хотя этому вас не нужно учить, раз вы любите… Так в четверг, не забудьте.
Они подъезжали к хутору. Он не сразу ответил, вспомнив, что в четверг, он обещал быть у Лабинских, но потом сам возмутился своей нерешительности и сказал поспешно,— точно боясь передумать:
— Да, да, конечно, я приеду в четверг…
И склонился к Фелицате Павловне, чтобы поцеловать ей руку.
XXXIV
Молодожены и некоторые из гостей уже сидели за столом в самой большой комнате графского дома. Дом этот состоял из двух половин, разделенных, как и во всех местных избах, сенями, с лестницей на чердак, ушатом с водою и стопкой дров у стенки. По левую руку были две чистые комнаты, там, где принимали гостей, по правую — черные комнаты, где готовили и спали. Оконца были низкие, полы некрашеные, но начисто вымытые, стены только в самой большой — столовой и зале — оклеены обоями. Теперь всюду стоял густой запах жареного гуся и кислой капусты. Разношерстная публика чувствовала себя здесь более стесненно, чем в церкви, хотя мужиков и не пускали на чистую половину, приготовив им угощение в кухне. Оттуда неслись охрипшие голоса и смех — родственники молодайки веселились по-своему. Доморощенные музыканты настраивали скрипки и цимбалы. Граф успел выпить с ними по чарке. Жена его хлопотала с двумя своими подругами у стола. Вслед за Галдиным и Сорокиной приехали Фома Иванович с учительницей, позже всех явился почтмейстер с батюшкой. Никто не решался приступить к закуске, все чего-то ждали, сидя в принужденных, неестественных позах. Григорий Петрович, наскучавшись смотреть в окно и не предвидя ничего интересного в разговорах с акцизным или батюшкой, прошел в кухню, где пир уже был в полном разгаре.
