– О, я его знаю.
Вечерний воздух был тяжел от йодистой вони водорослей. На дворе Бивера в свете фонарей вились несколько чаек. Звук моря был похож на ровный шум автострады. Джорджи подумала о своей скромной коробке с имуществом, оставшейся дома.
– Вот, – сказал Бивер, вытягивая волосатый кулак. – Пусть ключи несколько дней побудут у тебя. Я погляжу, что бы тебе такое продать.
Джорджи шагнула вперед и поцеловала его в седую щеку.
– Как-нибудь, – сказала она, – тебе придется рассказать мне историю своей жизни.
– Ладно, только дай мне время просмотреть наброски к мемуарам.
Поднимаясь к дому, Джорджи увидела «Крузер» Джима, стоящий в ярко освещенном гараже, и по пути повернула выключатель. Джим сидел перед мерцающим телевизором с газетой и сводкой погоды на коленях. Его лицо было синего цвета – невозможно было сказать, от телевизора или переутомления. Несмотря на то что все окна были открыты, в доме пахло яичницей с ветчиной. Море мерцало в лунном свете.
– Сядь, Джорджи.
– Я постою.
По правде сказать, она чувствовала такую слабость, что вполне могла бы лечь прямо здесь и уснуть.
– Сядь.
– Я никогда не прощу тебя, – пробормотала она.
– Ну а я и не собираюсь вымаливать у тебя прощение.
– Я хочу, чтобы ты это прекратил. Пусть он будет.
– Я уже прекратил, – сказал он.
– Откуда ты узнал?
– Узнал что?
– Обо мне и Лю Фоксе.
– Ну… – Джим свернул газеты и бросил их на пол. – До сегодняшнего вечера это были слухи.
– И кто сказал тебе сегодня вечером?
– Ты.
Когда Джим поднялся, она поняла, что отступает в кухню. Он прошел мимо нее, направляясь в контору.
– Позвони сестре.
– Не волнуйся, я уеду.
– Позвони Джудит, – сказал он через плечо. – Она пытается поговорить с тобой целый день. Твоя мать умерла.
* * *
Самое раннее воспоминание Джорджи было о походе за покупками с матерью. Она сама была годовалой девчонкой на белом нейлоновом поводке. Запахи жарящихся кешью, пончиков, срезанных цветов, стальной мишуры. Младенец в коляске, наезжающей ей на пятки. Воспоминание было таким отчетливым – она почти видела себя скачущей на конце поводка на Хэйстрит как джек-рассел-терьер, в окружении городского рождественского распродажного веселья. Джорджи поражал и пророческий характер этой попытки вырваться из пут, и сама природа этого похода; они во многом объясняли ее характер и ее отношения с матерью.
Она была своевольной девчонкой, и чем старше становилась, тем больше людей говорили это. Непутевая. Если все хотели идти на север, Джорджи Ютленд шла на юг. В школе ее с сомнением в голосе называли «слегка индивидуальной» – такую фразу австралийцы все еще произносили, неопределенно кривя рот, будто чувствуя что-то неподобающее. Теперь Джорджи думала: а насколько осознанным был ее индивидуализм? В классе и в группе она была признана индивидуалисткой, и вместо того чтобы сопротивляться этой навязанной роли, она принимала ее и старалась соответствовать. В узких рамках благонравной частной школы она стала крепким орешком. По утрам на электричке по пути в школу она понимала, что она всего лишь еще одна принцесса из кузницы настоящих леди. Но в ее собственном ограниченном мирке она заставляла людей поволноваться. Она считала себя популярной и очень долго не понимала, что девочки и учителя не любили ее. Она воспринимала страх как уважение. Она не видела, насколько была одинока.
Тем не менее дома она не питала таких иллюзий. Там все было ясно. Она любила мать – Джорджи казалось, что об этом и говорить нечего, – но ей приходилось часто повторять это себе, потому что с очень раннего возраста она поняла, что никогда не сможет ее порадовать. В какой-то момент она решила бросить вызов своему старику – это для нее было как воздух и вода, – но то, что мать разочаровалась в ней, всегда было для Джорджи источником несчастья.
Она была старшей из четырех сестер. Джорджи, Энн, Джудит и Маргарет – девочки Ютленд. Джорджи чувствовала, что ее по-своему любят, но никогда не могла понять, откуда берется то невероятное удовлетворение, которое она видела на лице матери, наблюдающей за тем, как ее сестры превращаются из младенцев в девочек. Их невероятная способность доставлять радость раздражала Джорджи. Даже их зубы и волосы доставляли матери радость. Энтузиазм, с которым они носили свои платья и фартучки, их страстное желание носить ее одежду и мазаться ее косметикой вызывало у Джорджи тошноту. Они были настоящие леди. Девочки. То, что в Джорджи было от девчонки-сорванца, инстинктивным и бессознательным, к десятилетнему возрасту превратилось в горько-целенаправленное сопротивление девчачести. Она начала упорствовать. Несмотря на воспитание и манеры, единственной страстью матери было хождение за покупками. Именно эти походы окончательно отрезали Джорджи от женщин Ютленд. Это каким-то образом сплачивало сестер и не давало им удалиться от матери. Дважды в неделю они шли на штурм модных лавок.
Раз в несколько лет, скривив рот и из чувства долга, она заставляла себя пойти с ними, но эти бесконечные вылазки были неотличимы от походов в детстве, когда она с опущенными веками маршировала за матерью и зависала в дверях, задыхаясь от соревнующихся ароматов, утомленная и скучающая до невозможности. Полет тканей, щелканье ногтей по кнопкам кассовой машины, вешалки, ярлычки и выгодные покупки – от всего этого ей хотелось лечь на пол и уснуть. Мать обижало это отсутствие восхищения, и сестры уже давно решили, что отказ Джорджи ходить за покупками – это отрицание семейных устоев, которое невозможно простить.
Она рано ушла из дома, вылетела из медицинского, прошла сестринские курсы, и оказалось, что она плохой пример семейству, тот самый, над которым остальные, по замыслу, должны были подняться.
Джорджи была в Саудовской Аравии, когда ее отец, Уорвик Ютленд, КС[14], бросил мать.
Так что ее не было дома, чтобы поплакать и поспорить, чтобы подержаться за руки, и это тоже свидетельствовало не в ее пользу. Через неделю после развода старик женился на женщине, которая была всего на девять дней старше Джорджи. Грета – нервная, приличная женщина, красивая такой красотой, которая, должно быть, напоминала отцу о матери Джорджи. Джорджи все не могла понять, что нашла Грета в нем. В детстве Джорджи восхищалась отцом, его энергичностью и чувством юмора. Они вместе ходили в речные регаты и в разговорах про мореплавание были наравне. И все же настал день, когда она разуверилась в нем. Она думала, что отцу приятно ее общество, что она ему нравится. Но довольно неожиданно в доке яхт-клуба одним субботним вечером, где были все эти хлопающие тебя по спине наследники, горделиво спрыгивающие со своих яхт, она увидела, что ее демонстрируют, что она становится кусочком его успеха. Отважная морячка-дочь, которой судьбой уготовано стать первой женщиной-врачом в клане. Это был кусочек удачи, блеск, добавленный балу Ютлендов. Она повернулась против.
И теперь Джорджи припарковала грузовичок Вивера на сияющем газоне позади его «Ягуара», оттягивая момент. Примостившийся рядом с «Саабом» и двумя «Бимерами» «Холден» выглядел как нечто из ряда вон выходящее – раньше бы она не осмелилась на такое. Она подумала, что было бы лучше забросить его к Фоксу по пути сюда.
Ночь была благоуханна. Еще до эры кондиционеров, когда она была девочкой, в такие ночи можно было услышать реку, а не просто почуять ее запах.
Дверь открыл, напустив на себя печальный семейный вид, муж Энн, Дерек, и Джорджи услышала свой вздох. Дерек был высок и немного сутуловат, и искренность не была его коньком. В речных пригородах Перта он считался выскочкой. Даже если бы он не был дерматологом, на ум все равно приходило бы определение «шелудивый». Он приветствовал Джорджи, заключив ее в утешительные объятия, от которых получил больше, чем дал.
– Они там, на террасе, – сказал он. – Выпьешь?
– Нет. Да. Водка с мартини.
Она подумала: «Моя мать мертва».
На ковре в гостиной было длинное мокрое пятно, и электрический вентилятор гнал на него воздух. Пятно пахло средством для чистки ковров с еловым запахом и очень слабо, несмотря на все меры, мочой.
– Инсульт, – сказал Дерек, протягивая ей стакан. – По крайней мере, сразу.
– И сколько она так пролежала? – спросила она, осознавая, что он смешал в одном стакане водку и вермут.
– Двенадцать–восемнадцать часов.
– Господи!
– Парень, который следит за бассейном, нашел ее в обед. Увидел через стеклянную дверь.
– Где тело?
– Его нет.
– Ох, – сказала она со странным облегчением.
– Мы не могли тебя достать. Джим сказал, что у тебя сейчас что-то…
– Мне бы хотелось увидеть ее.
– Чтобы усомниться в диагнозе, конечно же, – сказал он, ухмыльнувшись.
