— Но позвольте, мой генерал, — заговорил важный сановник, видя, что дело оборачивается худо, — ведь пока об этих юношах не известно ничего дурного. Петиция их вполне разумна, мы не имеем никакого права им отказывать, исходя из одних только предположений. По моему мнению, правительство, удовлетворив эту просьбу, лишь покажет, что верит в народ и в незыблемость основ своей власти. К тому же оно вольно в дальнейшем отменить свое решение, если окажется, что его добротой злоупотребляют. Поводы и зацепки всегда найдутся, мы будем начеку… Зачем огорчать этих юношей, вызывать их недовольство? Ведь то, чего они просят, допускается королевскими указами!
Отец Ирене, дон Кустодио и отец Фернандес одобрительно закивали.
— Нет, нет! Индейцев нельзя учить испанскому языку! — воскликнул отец Каморра. — Никак нельзя, потому что они сразу лезут с нами спорить, а индейцам спорить не положено, они должны повиноваться и платить… Еще примутся законы толковать по-своему, книги читать! Это такие хитрецы и сутяги! Не успеют научиться испанскому языку, как становятся врагами господа и Испании… Почитайте-ка «Танданг Басио Макунат», отличная книга! Там все истинно, как вот это! — И он показал свои мощные кулаки.
Отец Сибила в нетерпении провел рукой по тонзуре.
— Но позвольте, — сказал он примирительным тоном, хотя был весьма раздражен, — ведь речь идет не только о преподавании испанского языка; за всем этим стоит скрытая борьба между студентами и преподавателями университета святого Фомы. Если студенты добьются своего, наш авторитет погиб: они скажут, что победили нас, будут ликовать, и тогда — прощай наше влияние на нравы, прощай все! Стоит им прорвать первую плотину — и этих юнцов уже ничто не удержит! А наше падение станет предвестником вашего! Сначала мы, потом правительство.
— Провалиться мне, уж этому не бывать! — выкрикнул отец Каморра. — Сперва испробуем, у кого кулаки крепче!
Тут вмешался отец Фернандес, до сих пор с улыбкой прислушивавшийся к спору. Все притихли, отца Фернандеса уважали за ум.
— Не прогневайтесь отец Сибила, если я скажу, что держусь иного мнения. Такая уж моя участь — почти всегда быть несогласным с моими братьями. По-моему, мы не должны смотреть на вещи так мрачно. Преподавание испанского языка можно разрешить, опасности тут нет никакой, а чтобы это не выглядело как поражение, нам, доминиканцам, следует превозмочь себя и первыми приветствовать замысел студентов — это будет разумно. К чему эти вечные нелады с народом — в конце-то концов нас меньшинство, а их большинство, и не они нуждаются в нас, а мы в них! Погодите, отец Каморра, погодите! Допустим, сегодня народ слаб, невежествен, — я сам так думаю, но завтра или послезавтра все изменится. Завтра или послезавтра они будут сильнее нас, будут понимать, что им нужно, и мы не сможем им помешать как нельзя помешать детям, когда они подросли, узнать кое о чем… И вот я думаю: насколько выгодней для нас не ждать, пока они просветятся самочинно, но уже сейчас изменить полностью нашу политику, положить в ее основу нечто более прочное и незыблемое, чем невежество народа, например, идею справедливости. Самое выгодное — быть справедливым, я всегда повторяю это братьям, но они не хотят мне верить. Как всякий молодой народ, индейцы свято чтят справедливость: если индеец провинился, он сам просит наказания, но если наказание незаслуженно, он приходит в ярость. Просьба этих юношей справедлива? Так исполним ее, дадим столько школ, сколько они хотят, — все равно им быстро наскучит: молодежь ленива, только сопротивление наше побуждает ее к деятельности. Наш авторитет — это узы, которые уже порядком ослабли, значит, надо создать другие — ну, хотя бы узы благодарности. Не будем глупцами, последуем примеру пройдох иезуитов…[76]
— Ох, помилуйте, отец Фернандес!
Нет, нет! Отец Сибила мог все стерпеть, но только не это! Ставить ему в пример иезуитов! Он побледнел и дрожащим от возмущения голосом обрушил на отца Фернандеса град язвительных упреков.
— Уж лучше подражать францисканцам… кому угодно, но не иезуитам! — негодуя, заключил он.
— Полноте, полноте!
— Просто срам слушать такое!
Разгорелся спор, в котором все приняли участие, позабыв о присутствии генерал-губернатора: все говорили разом, кричали, не слушая и не понимая один другого.
Бен-Саиб сцепился с отцом Каморрой, оба размахивали кулаками, один что-то говорил о грубиянах, другой — о чернильных душах; отец Сибила ссылался на капитул, а отец Фернандес — на «Сумму» святого Фомы[77]. Но тут появился приходский священник города Лос-Баньос с известием, что кушать подано.
Его превосходительство поднялся и тем прекратил спор.
— Что ж, господа! — молвил он. — Сегодня мы трудились, как негры, а ведь теперь — вакации! Кто-то сказал, что серьезные дела надо решать за десертом. Я с этим вполне согласен.
— Как бы не расстроилось пищеварение! — заметил секретарь, намекая на чрезмерный пыл спорщиков.
— Тогда отложим дискуссию на завтра.
Все встали.
— Мой генерал, — пробормотал важный сановник. — Тут пришла дочь этого кабесанга Талеса, просит отпустить ее больного дедушку. Его взяли вместо сына…
Губернатор взглянул на него с досадой и провел ладонью по высокому челу.
— Карамба! И поесть спокойно не дадут!
— Она уже третий день ходит, бедняжка…
— Ах, дьявольщина! — вскричал отец Каморра. — А я — то все думаю: что бишь мне надо сказать генералу? Ведь за этим я и пришел… Ваше превосходительство, не откажите этой девушке!
Генерал почесал за ухом.
— Ладно! — сказал он. — Секретарь, дайте записку лейтенанту гражданской гвардии. Освободим старика! Пусть никто не сомневается в нашем благоволении и милосердии!
И он многозначительно посмотрел на Бен-Саиба. Журналист понимающе кивнул.
XII
Пласидо Пенитенте
Неохотно, чуть не плача, шагал Пласидо Пенитенте по Эскольте, направляясь в университет святого Фомы.
И недели еще не минуло, как он приехал из дому, а уже дважды писал матери, умоляя разрешить ему оставить учение и поступить на службу. Мать отвечала, что надо потерпеть, пока он получит хотя бы степень бакалавра искусств, — обидно бросать учение, после того как и он и она за четыре года вошли в такие расходы и принесли столько жертв.
Как же случилось, что Пенитенте, одному из самых прилежных учеников славной коллегии в Танаване, возглавляемой отцом Валерио, занятия стали в тягость? Пенитенте слыл отличным латинистом и искусным спорщиком, то есть мастером запутать или распутать любой, самый простой и самый сложный вопрос. В родном городке восхищались его способностями, и тамошний священник, встревоженный такой славой, уже величал его «флибустьером» — верный признак, что юноша не был ни глупцом, ни тупицей. Друзья Пенитенте никак не могли понять, почему ему вдруг захотелось уйти из университета и бросить занятия: за девушками он не волочился, игроком не был — в хункиан и то не играл и лишь изредка отваживался на ревесино, поучениям монахов не верил, насмехался над «Танданг Басио», всегда был при деньгах, одевался щеголем — и все же в университет ходил неохотно и на книги смотрел с отвращением.
На мосту Испании[78], который обязан этой стране только названием, ибо все его части, до последнего гвоздя, ввезены из других стран. Пласидо повстречался с вереницей юношей, спешивших в Старый город, в свои коллегии. Одни были в европейских костюмах, шагали быстро, несли много книг, тетрадей и, видно, на ходу обдумывали урок или сочинение — это были воспитанники Атенео. Питомцы коллегии Сан-Хуан-де-Летран, почти все одетые по-филиппински, шли гурьбой и книг несли меньше. Студенты университета выделялись щегольскими, изящными костюмами, двигались не спеша, многие вместо книг держали в руках трость. Учащаяся молодежь на Филиппинах не шумлива и не буйна: лица у всех невеселые, и, глядя на этих юношей, понимаешь, что у них нет светлых надежд, нет счастливого будущего. В этой процессии время от времени мелькали красочным, радостным пятном яркие платья учениц муниципальной школы, идущих в сопровождении служанок. Но и тут не слышно было ни смеха, ни шуток, а о песнях или проказах и говорить нечего; разве что младшие повздорят или подерутся. Старшие же шествовали важно и чинно как немецкие студенты.
Пласидо шел по проспекту Магеллана и уже приближался к проходу — прежде там были ворота святого Доминика, — как вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Юноша с досадой обернулся.
— Эй, Пенитенте, послушай!
Это был его соученик Хуанито Пелаэс, подлиза и любимчик преподавателей, редкостный хитрец и озорник с глазами и усмешкой шута. Отец Хуанито, богатый метис, державший торговое заведение в одном из предместий Манилы, души не чаял в сыне и мечтал видеть его выдающимся человеком. А сынок и в самом деле отличался: его проказам не было числа, при этом Хуанито, сыграв с кем-нибудь злую шутку, имел обыкновение прятаться за спины товарищей так что у него даже образовался заметный горбик, который словно бы увеличивался, когда Хуанито хихикал, радуясь своей очередной проделке.
