— Да, я знаю. Но только что позвонил директор Мёснер. Он там установил срок встречи с одним солидным покупателем.
— Без согласования со мной? Ну и нравы!
Его лицо изобразило смущение.
— Сожалею, госпожа шефша, я дал согласие. Он был так настойчив.
— Этого вам делать не следовало бы.
— Клиент хочет внести какие-то изменения, так что глава строительной фирмы Оберманн не может вести дальнейшую работу, пока не получит новых указаний.
— Ну, что же делать, тогда возьмите это на себя, Тобиас.
— Самостоятельно?
— Почему бы и нет? Мою установку вы знаете, известны вам и границы ваших полномочий. А мне обязательно надо быть в Крайллинге, чтобы решить вопрос с черепицей.
— Может быть, удастся объединить оба объекта? И Крайллинг, и Розенгейм?
— Когда надо быть в Розенгейме?
— В десять.
— Видите, не получается. В Крайллинге мы можем до десяти управиться, но, чтобы доехать до Розенгейма, потребуется еще час. А сдвигать все сроки завтра утром не получится.
— Тогда, прошу вас, пошлите меня к дому Палленбергов, а сами поезжайте в Розенгейм.
Она удивленно подняла свои светлые брови.
— Не вижу причины. Разве вы недостаточно уверены в себе, чтобы провести разговор в Розенгейме?
— Нет, дело не в этом… — Он запнулся, в глазах его уже не было и следа обычной веселости, только обеспокоенность; могло даже показаться, что он покраснел.
— В чем дело, Тобиас? Ну, говорите же!
— Мне не по душе, когда вы рискуете собой, лазая по стенкам новостроек, — выдохнул он.
— Ну, Тобиас, я же всегда это делала.
— Если бы вы хоть надели туфли, предусмотренные техникой безопасности…
— Эти штуки мне слишком неудобны, вы это знаете. Я балансирую на каблуках, и все проходит отлично. Со мною никогда еще ничего не случалось.
— Но меня это беспокоит.
— Ну так послушайте, Тобиас, — энергично начала она свой ответ, но остановилась, не зная, что сказать дальше. — С вашей стороны очень мило, — произнесла она мягче, — что вы беспокоитесь обо мне. Я к таким вещам не привыкла, но ценить их умею. Но право же, мне не требуется опекун, уверяю вас.
— Прошу простить меня, госпожа шефша, — подавленно проговорил он. — Я не хотел быть навязчивым.
— Неужели вы никак в толк не возьмете, что я и сама способна за собой проследить? Я — взрослая женщина, можно сказать, и более чем взрослая, а вы опекаете меня как малого ребенка.
Он смотрел в пол.
— Может, это оттого, что вы очень напоминаете мне мою маленькую сестру.
— Сестру? — растерянно повторила Доната и подумала: «Глупая гусыня, чего ты еще-то ожидала? Будь довольна, что он хоть не сравнивает тебя с матерью!»
— Вы этого, естественно, понять не можете. Да я и сам не понимаю, в чем тут дело.
Доната двинулась уже было к двери.
— И сколько же лет вашей сестре?
— Сейчас было бы девятнадцать. Но она дожила только до семи.
Пораженная услышанным, Доната остановилась. Она молчала. Все слова утешения, приходившие ей в голову, казались столь банальными, что произносить их не хотелось.
— Она погибла в результате аварии, — продолжал он сдавленным голосом. — А за рулем сидела моя мать.
— И мать тоже? Что стало с ней? — спросила Доната, все еще не глядя на него.
— Тоже погибла. Умерла по дороге в больницу. И отец всего этого не перенес. Как раз перед аварией у него с матерью была отвратительная ссора.
Теперь она все-таки оглянулась. Подошла к нему. Увидела слезы в его глазах. Нежно обняла его. Она не могла иначе.
— Я возьму на себя Розенгейм, Тобиас, — проговорила она. — И обещаю вам: в будущем стану носить эти проклятые туфли, предусмотренные техникой безопасности.
— Спасибо, Доната. — Он крепче прижал ее к себе. От его поцелуя у нее закружилась голова.
Ей стоило большого усилия над собой высвободиться из его объятий.
— Я бы не сказала, что ты поступил со мной совсем уж по-братски, — заметила она с чуть грустным юмором.
— Да ведь ты тоже уже не маленькая девочка, — ответил он, как бы оправдываясь.
— Это уж точно. И даже не большая. Мне сорок два.
— Я же знаю; почему ты мне об этом напоминаешь?
— Чтобы не сглаживать острые углы.
— Никаких острых предметов, Доната, между нами не будет никогда.
Отношения между Донатой и Тобиасом Мюллером становились день ото дня все более сердечными. Совершенно инстинктивно они стремились это скрыть от окружающих, но, разумеется, не могли достигнуть в этом полного успеха. Уже многим бросилось в глаза, что Тобиас никогда не уходит из офиса сразу по окончании рабочего дня, вечно находя предлоги, чтобы задержаться еще на какое-то время. Предположение, что это делается ради Донаты, напрашивалось само собой. Еще до того, как их отношения стали интимными, в офисе уже шептались об этом, причем предполагалось, что именно для любовных утех они и остаются вдвоем по вечерам на работе. И взгляды, и некоторые недвусмысленные улыбки сотрудников, сдержать которые им не удавалось, отчетливо свидетельствовали о сложившемся мнении.
Однажды компаньон Донаты вызвал ее на откровенный разговор.
— Ты вступила в интимную связь с Тобиасом Мюллером, — без обиняков заявил он.
Перед этим он пригласил ее в свой кабинет, и она — в самом радужном настроении, как и всегда за последнее время, — ничего не подозревая, зашла к Штольце. Его слова оглушили ее. Она взвилась:
— Как ты смеешь…
Он не дал ей договорить.
— Уж не собираешься ли отпираться?
— Я запрещаю тебе разговаривать со мной в столь вульгарном тоне.
— Вульгарно это или нет, но так оно и есть. Уже всем известно. Винклейн и Сфорци обеспокоены, Вильгельмина вне себя от ревности…
— На ревность она не имеет права!
— Чувства, любезнейшая моя Доната, к сожалению, разуму не подчиняются. Тебе, наверное, об этом лучше всех известно. Вильгельмина не знает, что ей делать. У нее появились головные боли, она стала ненадежной в работе, потому что несчастна.
— Этого я изменить не в состоянии.
Он умоляюще посмотрел на нее своими печальными глазами.
— Прошу тебя, Доната, не упорствуй. Весь рабочий климат в офисе испорчен твоим безответственным поведением.
— Я выполняю свою работу, и притом первоклассно, это тебе придется признать. Да и Тобиаса упрекнуть не в чем.
— Да, только в том, что он тебя соблазнил. Или дело обстоит иначе? Может, инициатива исходила от тебя? Это, пожалуй, даже более вероятно.
— Сколько же в тебе злобы!
— Потому что я и сам глубоко уязвлен, Доната.
— Непонятно.
