Царь, чтобы успокоить студентов, предписал считать Чаадаева умалишенным, редактора журнала Надеждина выслать на житье в Усть-Сысольск, а ректора Московского университета Болдырева, известного востоковеда и цензора журнала, отставить за нерадение от службы, что лишало его права на пенсию. Когда Надеждин принес Болдыреву для чтения письмо, тот с большим увлечением играл с дамами в карты, по маленькой, и потому прогонял Надеждина. Потом согласился слушать статью во время игры и тут же на ломберном столике подписал одобрение к печати. Надеждин читал с пропусками, чтобы не отвлекать ректора от игры.
Сейчас Норова, Болдырев и Чаадаев лежат в Некрополе на расстоянии вытянутой руки. Следующий год будет високосный и седьмое июня придется на понедельник, день, закрытый для посещения, но можно прийти накануне.
АМЕРИКАНСКАЯ ДЫРКА Отрывки из нового романа.
Павел Крусанов
8 июля 2003 0
28(503)
Date: 08-07-2003
Author: Павел Крусанов
АМЕРИКАНСКАЯ ДЫРКА Отрывки из нового романа.
ИТАК, Я ПОЗВОНИЛ ЕМУ . Мы встретились под Лугой, на нейтральной полосе, в придорожном трактире с не то психоделическим, не то трансперсональным названием "Дымок". Крыльцо едальни выходило прямо на Киевскую трассу, поэтому отыскать заведение было нетрудно.
Курехин — в тех же усах и эспаньолке — вкушал индейку с грибами, задумчиво орудуя чуть выдающейся вперед челюстью. Себе я заказал телятину в горшочке и стакан Каберне. Было так жарко, что вороны снаружи летали с открытыми клювами, а из земли дрожащим маревом поднималась тоска. Вообще-то следовало обойтись мороженым в клетчатом вафельном стаканчике, но пахло здесь так аппетитно, что легче оказалось поддаться и отведать что-нибудь, чем устоять.
— Вы страдаете химической зависимостью?— услышав о стакане Каберне, спросил Курехин.
— Нет,— нашелся я,— я ею наслаждаюсь.
На стойке, рядом с кассой, стояла широкая ваза с фруктами. В компанию розовощеких яблок, бледных китайских груш и ноздреватых апельсинов втерся косматый кокос, который, если смотреть на него с макушки, походил на злого нездешнего трехглазого зверька. Я прибавил к заказу китайскую грушу и подсел за столик к Абарбарчуку.
Еду и вино подали на удивление быстро.
— Я хочу с вами работать,— сказал я так решительно, будто в случае отказа готов был прибегнуть к шантажу.
— Прекрасно.— Конечно, он еще при первой встрече понял, что я его узнал, и, надо думать, был доволен моим заговорщицким молчанием.— Тогда вам следует пройти тестирование, а вслед за тем — инициацию.
— Инициацию?
— При поступлении на службу в "Лемминкяйнен" женщинам мы отсекаем фалангу мизинца, а мужчинам — ухо.
Я промокнул салфеткой губы и отхлебнул из стакана Каберне. В свое время на ТВ Курехин с необычайно глубокомысленным видом неоднократно гнал гусей, если бы я этого не видел, то, ей-богу, не понял, что он шутит. Впрочем, то, что он всю жизнь делал, шуткой все-таки назвать никак нельзя.
Поковыряв вилкой грибы (к ним, как и к братьям нашим меньшим, он, видимо, имел пристрастие), после умеренной паузы, в ожидании возможных с моей стороны уточнений, Сергей спросил, какое качество в людях кажется мне самым скверным?
— Стяжательство и алчность.— Мне даже не потребовалось времени на размышление.— Еще Фламель-философ говорил, что большая часть прегрешений ведет начало от жажды золота, которая прет к нам из донной слизи преисподней, и что алчность — корень всякого греха. Ведь жажда денег относится к разряду тех окаянных вещей, которые способны доставлять человеку как непомерную радость, так и огромное горе, что, как известно, в равной мере ослабляет разум.
Выслушав меня с большим вниманием, Сергей полюбопытствовал, что я, Евграф Мальчик, думаю о времени? Вообще о времени?
Мысленно я послал его далеко — к инвалиду Хокингу, а вслух сказал, что не могу судить о природе этого предмета, так как недостаточно осведомлен о Божественном замысле, но могу изъявить свое к нему (времени) сугубо личное отношение.
— Довольно и отношения,— милостиво согласился Абарбарчук-Курехин.
— Время — это такая медленная пуля.— Сказалось чисто по наитию.— А вообще мне нравится, как просто и легко смотрел на то, что мы здесь называем временем, античный мир. Он не думал о свернутом, как свиток, небе, не думал о конце истории, не представлял его и потому не ждал. Античный мир помнил прошлое, жил настоящим и мало заботился о будущем, поскольку считал будущее как бы уже состоявшимся. — Я отправил в рот кусок протомленного в горшочке мяса, вполне, надо сказать, приличного.
— Отсюда беспредельное доверие оракулу Аполлона Пифийского. Ведь пифия прорицала будущее, как уже случившееся — оно уже есть, просто лежит за горизонтом, будто ионийский берег, просто человеку его пока не видно. Отсюда и тяга у людей античности жить настоящим, сознавая, что самый интересный человек — тот, с кем я говорю сейчас, а самое важное событие в жизни — то, что происходит со мной в данную минуту.
Из этого наблюдения — о пифиях, прозревающих будущее во всю его длину так, будто оно всего лишь невидимая часть прошлого, — можно было бы сделать интересные выводы относительно способов манифестации "тонкого" мира в пределах мира "толстого", но в данную минуту у меня почему-то отсутствовало всякое желание этим заниматься. Посему, полностью согласуясь с античным отношением ко времени, никаких выводов я делать не стал.
— И что?— поинтересовался Курехин.— Стяжательство там было не в чести?
— И да, и нет,— сознался я.— Вырождаясь, люди и цивилизации теряют способность к величию бескорыстного порыва и становятся меркантильными. При этом они всегда подчеркивают свое внешнее великолепие и богатство, как бы говоря, что если бы дела их шли из рук вон плохо, разве им было бы настолько хорошо — им, таким великолепным и богатым? Античность тут, увы, не исключение.
Подавальщица с лицом товарища, лицом лесбиянки, что, впрочем, основные клиенты-дальнобойщики — вряд ли способны были распознать, принесла Курехину бутылку минеральной воды и стакан.
— Вы правы,— сказал Сергей, за время моих рассуждений практически разделавшийся с погребенной в грибах индейкой.— Но дело не только и не столько в корыстолюбии — в конце концов, деньги можно зарабатывать и для того, чтобы иметь возможность бескорыстно жить внутри культуры, где, собственно, нам самое место. Ведь культура — это то, что придает жизни смысл. Культура — это когда человек добровольно делает что-то задаром ради того, что, в общем, не совсем осознает и что смысла, как это ни странно, совершенно лишено. Однако о стяжательстве... Дело в том, что философия чистогана обманывает природу человека и, передергивая карты, производит подмену желаемого. А вот за это уже бьют. В меркантильном мире, где мерилом успеха становятся деньги, и все имеет свою цену, человек, желающий утром получать на стол вазу с фруктами, а вечером — любовь женщины, сначала должен раздобыть к этому средства. Но во всякой вещи рано или поздно заводятся черви. Постепенно деньги, этот промежуточный агент, выполняющий функцию поставщика удовольствий, узурпирует свойство быть желаемым и сам незаконно становится предметом вожделения. Утоление жажды денег теперь — такая же потребность, как собственно утоление жажды.— Наглядно иллюстрируя свои слова, Курехин налил в стакан минеральной воды и тут же отпил половину.— То есть деньги превращаются в источник чистого наслаждения. Но именно этот путь — путь следования принципам чистого наслаждения — по преимуществу и является для человека самым роковым и гибельным.
— И что вы предлагаете?— решил я выяснить, к чему он клонит.
— Мне не хотелось бы оставлять порок безнаказанным. Знаете, в свое время шарлатанов лже-алхимиков, одолеваемых жаждой наживы, вешали на золоченых виселицах. Это живописно и правильно. Мне кажется, в назидание миру самый меркантильный человечник должен быть разрушен.
— Какими средствами?
— Асимметричной войной. Противопоставить силу слабого слабости сильного. То есть все сводится к поэзии поступка, гармонической и стилистической организации того пространства, до которого дотянешься.
— А что такое поэзия поступка? Переход улицы в неположенном месте?
— Зачем же...— Сергей подчистую покончил с индейкой и отодвинул в сторону тарелку.— Искусство — это не переход улицы в неположенном месте. Искусство — это единственная область, где безграничным законом, основным законом и самым, кажется, сейчас забытым является полная и абсолютная свобода.
Ну вот. Какой он после этого Абарбарчук, едрена корень. Абарбарчуку, без обиды будь сказано, до него, как Карлсону до ангела.
