- Однако я своей теории никому не навязываю, - подал голос Ольжич-Предславский, врываясь в Твердохлебовы раздумья.
- С вашей стороны это весьма осмотрительно и деликатно, - похвалил тестя Твердохлеб.
- Я имею в виду другое. Фамильные предания, фамильная честь, родовая гордость. Вполне вероятно, что мои пращуры похоронены именно здесь, на Детинке. Возможно, я только что хрустел их косточками. Святотатство, не будь этот акт вызван моей постоянной озабоченностью о продолжительности рода, о его вечности. Все Ольжичи-Предславские прежде всего заботятся о своем роде, о его неистребимости. В этом они похожи на древних евреев. Считаю, что эту черту никто не станет осуждать.
Твердохлеб пожал плечами. Действительно: кто бы стал? Тем не менее не удержался от осторожного вопроса:
- А если... Как бы это сказать?.. Ну, если обрывалась мужская линия, тогда как же?
- Предусмотрено! Все предусмотрено! Когда у Ольжичей-Предславских рождались только дочери, тогда семья прилагала все усилия, чтобы внуки принимали фамилию не отцовскую, а материнскую. Фамилия оставалась, и род продолжался, не теряясь в бездне прошлого.
- Вы считаете, что это справедливо?
- Мы с тобой юристы и знаем, что такое справедливость. Для государства - это целесообразность, для отдельного человека - польза и обеспечение покоя. В нашем случае речь шла о покое историческом. То, что обеспечивает интересы истории, должно считаться справедливым. Мы сберегли для истории свою фамилию, следовательно, сберегли историю.
- А сколько фамилий поглотил ваш род? - взглянул на тестя Твердохлеб.
- Ну... это не совсем точно - поглотил... Они просто устранялись... сами... из-за своей малозначимости... вследствие... Кроме того, не следует так ставить вопрос. Мы не какие-нибудь антропофаги, пожиратели фамилий и их носителей. У тех родов тоже были свои разветвления, они тоже продолжались, иногда побочные линии оказываются еще более жизненными... Но я не об этом... Я просто хотел обратить твое внимание на наши корни, на источники, чтобы ты осознал...
- Осознал что? - Твердохлебу начала изменять его сдержанность.
- Нет, не осознал... чтобы просто проникся...
- Проникся уважением к вашему древнему роду?
- Ну, речь идет, в общем, о том, чем, собственно, мы держимся на земле... Чувства высшего порядка... Ты сам понимаешь... Я не хочу тебя обижать, в демократическом обществе это, по сути, и не имеет значения, все преимущества уничтожаются, но преимущества происхождения все же... Тебя взяли в такую семью... Ясное дело, ты заслужил это, ты человек высоких достоинств, идеальной честности, образец, я бы сказал... Мы уважаем тебя и... Но этот последний случай...
- Какой случай?
- Ну, у вас с Мальвиной... Этот нежелательный конфликт... охлаждение...
Твердохлеб вздохнул. За мое жито меня и бито.
- Моя вина, что я о своих рабочих делах рассказал дома. Не имел права. Что же касается охлаждения... Мне кажется, что Мальвину гинекология интересует больше, чем ее муж, вот и все! Тоже моя вина? Возможно...
Как-то само вдруг подумалось: а может, Ольжичи вообще гинекологи с деда-прадеда, а не юристы? Начиная с женолюбивого Владимира с его сотнями наложниц и дальше, и дальше... Какой-то из тестевых предков принимал Ярослава Мудрого. Принял, правда, неуклюже, повредил княжескую ногу. Но все равно - прославленные...
- Я не ищу виновных! - поспешил успокоить его тесть. - Не ищу! Со своей стороны я все сделаю, чтобы...
- Благодарю вас, - перебил его Твердохлеб.
- Но меня беспокоит слишком затянувшаяся ваша вражда. Теперь она прячется за внешней холодной вежливостью - это еще страшнее. Это грозит хроничностью, то есть...
- Поверьте, что я страдаю от этого, может быть, сильнее всего, вздохнул Твердохлеб.
- Чего я больше всего боюсь, так это озлобления душ, - устало произнес Ольжич-Предславский.
- Поверьте, я тоже боюсь.
- Я верю в твой здравый смысл, Федор, и в твою высокую порядочность. Потому и веду этот разговор. Ни с кем бы я так не... Конечно, тут речь идет еще и о роде, поскольку мы связаны семейными узами... Не стану скрывать: чем дальше, тем я тревожусь все больше... Озлобление души - это страшно!.. Я подумал: вот завтра у вас с Мальвиной появится ребенок... Продолжение рода... Ты меня понимаешь? Неизбежно встанет проблема фамилии...
Лишь теперь Твердохлеб понял, к чему все шло. И эта прогулка, и археология, и чудаческие теории происхождения Киева, и доверительные рассказы о роде и его истории. До сих пор его считали тряпкой, замазкой, безвольным существом, чем-то амебоподобным, а теперь испугались вспышки на работе (рука Савочки, вездесущая и далеко тянущаяся рука Савочки!), и испуг неминуемо должен был распространиться и на все домашнее, даже на дела наследия и продолжения рода.
- Вы хотели знать, отказался бы я от того, чтобы назвать своего ребенка своей фамилией? - напрямик спросил Твердохлеб.
- Не так резко, не так... речь идет не об отказе, а... Ольжич-Предславский вянул на глазах, линяли его чванство и самоуважение, он оголялся, мельчал, пропадал... - Я же говорил тебе... Ты человек разумный...
- К сожалению, никакой разум тут не поможет, - решив быть до конца откровенным и безжалостным, сказал Твердохлеб. - И наш разговор, к сожалению, тоже... Вы ведь прекрасно знаете, что у Мальвины никогда уже не будет детей... То ли это пагубное влияние Азии, то ли постоянные аборты - не знаю... Простите за откровенность.
- Надежда всегда должна быть в жизни, - без обычного своего апломба произнес Ольжич-Предславский. - Мы все обязаны... Разве тебе не хотелось бы иметь потомков? И кому не хочется?..
Он почти выпрашивал у Твердохлеба эту безнадежную надежду, но что тот мог?
- Я тоже не против надежд, - сказал он. - Но что я могу?..
- Мне бы хотелось, чтобы ваша жизнь вошла в норму.
- И мне тоже.
Норма, норма... Где она, в чем, какова, для кого?.. Твердохлеб пожал плечами, медленно взмахнул рукой. Ольжич-Предславский, исчерпав свои династические проблемы, тоже не имел больше сил вести разговор. Домой возвращались молча.
Вновь дикие заросли, цепкие кусты дерезы, тайные свалки мусора, который нерадивые жители выбрасывали на исторические склоны, - не верилось, что это Киев, но достаточно было оглянуться - и вечный город снова очаровывал тебя своей спокойной красотой.
Наверное, красота - высочайшая из истин, потому-то стремятся к ней люди во все времена. Может быть, именно по этой причине бессознательно, но совершенно закономерно он и избрал себе профессию. Ибо призвание юриста истина. Выяснять, прояснять, докапываться до сути. Крот истины. Следователи роются в жизни, как кроты в земле. Надстройки обвинений, подозрений, вопросов, допросов. Штольни упрямых молчаний, уверток, неискренности, лжи, хитростей, коварства, сквозь которые он каждый раз упорно пробивался, чтобы увидеть далекий, иногда до недосягаемости, свет выхода, поскольку выход тот назывался: истина. Он шел к истине, как Моисей через пустыню, как правоверный в Мекку, как Пири к Южному полюсу, как Королев к Космосу. Главное для человека - преодолеть все самые запутанные лабиринты лжи. Так считал Твердохлеб, а еще считал, что до сих пор только то и делал, что выбирался из этого запутанного лабиринта, а на самом деле? На самом деле выходит, что он углублялся в него больше и больше, запутывался все безнадежнее и безнадежнее вплоть до окончательной безысходности. Разматывал чужие клубки, а сам опутался, словно личинка шелкопряда. И на работе, и дома. Сплошная обусловленность, зависимость, неволя. Безнаказанно ничто не проходит. Абсолютных истин в жизни найти невозможно. Самое точное мышление рано или поздно оказывается неточным. Толстой сказал когда-то: "Нельзя жить подробно". Может, и в самом деле? "И всюду тайною раздавлен человек"?
Домой тесть и зять пришли заговорщиками, сообщниками и в то же время противниками и врагами до могилы. Но об этом ни друг другу, ни миру. Молчаливый уговор, скрепленный порядочностью.
Собственно, никто и не допытывался, о чем они говорили в тот вечер, только Тещин Брат, скучая, упрямо слонялся вокруг Твердохлеба, пока наконец не отважился, подмигивая и играя всеми пиратскими морщинами своего лица, спросить, делая тонкий намек на толстые обстоятельства:
- Что - политическое завещание?
- Не понял, - действительно ничего не понимая, несколько озадаченный, сказал Твердохлеб.
- Ну, перед снятием и так далее. Старые слоны предчувствуют свою смерть. Ну, слоны идут на фамильные кладбища, а слоны, так сказать, политические стараются составить завещание. Не всем хватает ума, многие из них так и рассеиваются пеплом, а кто умнее - тот пробует как-то барахтаться. Мой свояк - человек не без ума. Сына не имеет, дочь пошла не туда, вот он и выбрал зятя. Пока не сняли - передать эстафету.
- Опять-таки не понял, - удивляясь такому разговору, сказал Твердохлеб. - О каком снятии может идти речь? Как вообще можно снять ученого? Откуда, с чего?
