вспоминаю маму, апельсиновый сок и смородиновый сок, которые она нам давала. Жажда – это теперь весь мой мир, больше нет ничего, кроме потребности в воде и невозможности ее получить.
Именно поэтому я все испортил. Мне удалось установить контакт, но в итоге я налажал.
Приходила моя сестра, которую теперь зовут Ева, и заявила, что заметила мои движения глазами. Я чувствовал себя дико уставшим, мне так хотелось пить, и я думал только о том, сможет ли она дать мне воды, если будет знать, что я здесь. Поэтому, когда она попросила меня подвигать глазами, я приложил все оставшиеся силы, чтобы это сделать.
Тут она просто слетела с катушек и велела мне повторить.
Она понятия не имеет, насколько это трудно, черт побери. Мне требуется масса времени. Но я снова подвигал глазами, и она это снова увидела. Она схватила меня за руку, на самом деле сильно схватила, и мне хотелось ей сказать, чтобы она ее отпустила, но такое мне не по силам.
Мне удалось снова подвигать глазами, и сестра поняла, что я здесь.
Она спросила, помню ли я, что со мной случилось. Как я оказался в таком состоянии. Я не помню. Но мне удалось только подать ей слабенький сигнал, дать понять, что я забыл. Я не уверен, заметила ли она его, поэтому я собрал все свои силы и уже нормально повел глазами, но к этому времени она уже задала другой вопрос, и я неправильно ответил на этот вопрос. Она спросила, хочу ли я умереть, а затем увидела, как я отвечаю «да», но я не это имел в виду. Я боюсь. Я не хочу умирать. Мне очень нужна вода. Я будто в аду.
Глава 16
Ева
Я меряю шагами гостиную в своем доме. С губ срывается тихий стон, и я ничего не могу с этим поделать. Джозеф в сознании.
Я пытаюсь лечь на диван и не разрешаю себе двигаться. У меня тут же начинает чесаться нога. Хорошо, почешу один раз, потом буду лежать неподвижно. Я чешу ногу, потом кладу руки вдоль тела. Кто-то садится мне на грудь. О боже, а если это оса? А что, если она доползет до моего лица? А если она укусит меня в глаз? Джозеф не может даже закрыть глаза, когда захочет. О боже! Насекомое улетает. Это была не оса. У меня снова начинает чесаться нога. Это невыносимо. Мне хочется кричать. Я сжимаю губы. Вообще-то так делать нельзя. Я пытаюсь расслабиться. Примерно через три минуты я вскакиваю с дивана. Три минуты. Это так ужасно, что мой мозг не справляется.
И что теперь? Его уморят голодом. Наверное, умрет он от жажды. Но, если мы продолжим его кормить, ему придется жить в таком состоянии. Мозг без тела. Я вспоминаю рассказ Роальда Даля[18], в котором мозг мужчины-абьюзера продолжает жить после его смерти в специальном сосуде с одним глазом, чтобы продолжать следить за женой. Для него это плохо заканчивается.
Джозеф сказал, что хочет умереть. Если я все расскажу доктору Патель, то закрутится колесо, и потом ничего изменить будет нельзя. Если Джозеф на самом деле хочет умереть, он не сможет это сделать. Но я не могу допустить, чтобы он умер от жажды, – это варварство. Что же мне делать, черт побери?
Я выхожу из дома и иду к приюту для животных, там сажусь на забор и смотрю, как ослики жуют сено. Я рада, что Мэри нет, здесь только я и животные.
Ослы считаются жирными, поэтому мы даем им сено в сетках с мелкими ячейками, чтобы они помедленнее ели, но они невероятно искусны в вытягивании сена своими дергающимися носами. Обычно наблюдение за ними действует на меня, как медитация, но сегодня это не снижает мой уровень стресса.
Я – единственный человек, который знает, что Джозеф в сознании.
Если я ничего никому не скажу, то он умрет через несколько дней. Я получу деньги, которые обеспечат дальнейшее существование приюта. Ослы, свиньи, козы и кошки будут в безопасности. Мэри будет в восторге. Грегори получит деньги, которые сможет вложить в свой бизнес. Моя семья будет мне благодарна, а я смогу заново выстроить свои отношения с ними и продолжать жить своей жизнью.
Возможно, смерть Джозефа станет для него благом, освобождением от жизни в аду. Если спросить кого-нибудь, хотел бы он так жить, то человек, конечно, скажет «нет». Я провожу рукой по деревянной секции забора, на котором сижу, и снова пытаюсь представить, как это – не иметь возможности делать самые простые вещи. Жить без возможности двигаться вообще. Как бы сильно я ни старалась, я не могу себе этого представить. И если я правильно поняла Джозефа, он сказал, что хочет умереть.
Но я все равно достаю телефон из кармана и набираю в поисковике: «Могут ли парализованные пациенты…» Я замираю, затем быстро допечатываю: «быть счастливы?». И я нахожу исследование, при проведении которого большинство сказали, что счастливы, и только очень маленький процент участников хотел эвтаназию. Я сжимаю голову руками. Может, если у Джозефа получится общаться с нами, он сможет быть счастлив. Может, хуже всего то, что он заперт внутри своего тела, и никто не знает, что он там.
Кто-то толкает меня, и я чуть не падаю с забора спиной вперед. Я хватаюсь за забор и поднимаю голову, восстанавливая равновесие. Это одна из ослиц. Она будто пришла проверить, все ли со мной в порядке, а может, чтобы посмотреть, нет ли у меня с собой морковки.
– Я не знаю, что делать, – говорю я ей. Она смотрит на меня и моргает.
Есть шанс, что Джозеф может жить и быть счастливым. Но что, если он решит не жить? Я нежно отталкиваю ослиный нос от телефона и печатаю вопрос: «Может ли парализованный пациент попросить эвтаназию?» Ответ: «Нет». Ну, то есть попросить-то могут, но им не дадут разрешения. В то время как здоровые люди могут себя убить. Какая ирония, черт побери: у несчастного, который не может даже моргнуть одним глазом, нет такой свободы выбора.
Я глажу ослицу по лбу и спрыгиваю с забора. Я не знаю, что делать. Мне не хочется принимать это решение. Это невыносимо.
Он убил мою семью. Это влияет на меня? Не уверена. Даже если бы я хотела наказать его, я не знаю, что хуже – оставить его в живых или дать умереть.
