отдаются в ночи, когда Томас выпрыгивает из фонтана. Я едва слышу из-за звона в ушах, но могу поклясться, что кто-то кричит:
— Что ты делаешь? Немедленно остановись!
Подползая к стене фонтана, я умудряюсь вскарабкаться на нее и перелезть через нее. Но у меня нет сил, чтобы поймать себя, поэтому я просто перекатываюсь через край и падаю на твердую каменную землю с другой стороны. Ботинки стучат по камню, а Томас и его люди бегут прочь.
Я переворачиваюсь на бок, попеременно выкашливая воду и делая отчаянные вдохи.
Но все, что я слышу, — это последнее предложение, бесконечно повторяющееся в моем черепе.
В следующий раз, когда мы увидимся, я закончу работу.
16
АЛЕКСАНДР
Звонок в дверь.
Перевернувшись в кровати, я смотрю на часы на тумбочке. Уже одиннадцать. Никто не звонит в дверь в такое время. Ну, во всяком случае, никто не звонит в мою дверь в это время суток.
Я уже собираюсь проигнорировать звонок, когда человек за дверью звонит снова. Из моего горла вырывается раздраженный стон, когда я встаю с кровати и натягиваю серые треники и белую футболку.
Дверной звонок раздается снова.
Мои ноги стучат по деревянным ступенькам, когда я спускаюсь по лестнице и направляюсь к входной двери. Я провожу рукой по волосам, прежде чем отключить сигнализацию и отпереть дверь. Затем я открываю ее, готовый откусить голову самонадеянному незнакомцу, стоящему снаружи.
Удивительно, но вместо случайного человека, желающего умереть, на пороге стоит Оливия Кэмпбелл.
— Что тебе нужно? — Говорю я, придавая себе самое высокомерное выражение лица.
Она бросает обеспокоенный взгляд через плечо, словно ожидая, что кто-то выследит ее и воткнет нож в спину, прежде чем снова встретиться с моим взглядом. Ее карие глаза расширены, а дыхание учащено. Если бы я не знал лучше, я бы подумал, что она в ужасе.
— Можно войти? — Спросила она на удивление мягким голосом.
Я сужаю глаза, изучая ее. И тут я понимаю, что она вся мокрая. Ее джинсы и рубашка с длинными рукавами стали намного темнее, чем утром, и прилипли к коже. На маленьком каменном крыльце, где она стояла, даже образовалась лужа.
Мое замешательство усиливается.
— Пожалуйста, — говорит она, глядя на меня умоляющими глазами.
И теперь я понимаю, что она в ужасе.
Я совершенно не понимаю, что происходит, но теперь мне даже любопытно. Вернувшись в прихожую, я вскидываю подбородок, приглашая ее войти.
На ее лице отражается облегчение.
Она переступает порог и захлопывает за собой дверь. Но прежде, чем она успевает сделать хотя бы один шаг с половика, я поднимаю руку.
— Раздевайся, — приказываю я.
В ее глазах мелькают удивление и растерянность, а рот слегка приоткрывается.
— Вся эта вода, стекающая с тебя, испортит мои полы из красного дерева.
Несколько секунд она смотрит на свою мокрую одежду. Затем она тут же начинает стягивать с себя футболку.
Теперь я настолько растерян, что даже не знаю, что думать. Она даже не протестовала. Не пыталась сопротивляться. Она просто… подчинилась.
Что, черт возьми, с ней сегодня не так?
Стоя в нескольких шагах от нее, я наблюдаю, как она снимает с себя мокрую одежду. Смущение окрашивает ее щеки, когда она снимает нижнее белье, но она не жалуется. Когда она заканчивает, то просто стоит, совершенно голая, на моем ковре, держа в руках свою мокрую одежду.
Я планировал заставить ее вести этот разговор, вот так, голой, в качестве расплаты за то, что она посмела постучать в мою дверь без приглашения, и за то, что она наговорила в столовой на прошлой неделе. Но сегодня она настолько выбита из колеи, что я решил проявить несвойственное мне милосердие.
— Отдай мне это, — говорю я, кивая в сторону мокрой одежды.
Это единственное, что позволяет ей хоть немного поскромничать, поэтому она колеблется секунду. Затем она сглатывает и протягивает мне мокрый сверток.
— Подожди здесь, — говорю я ей.
Взяв с собой ее одежду, я иду в прачечную и бросаю ее в сушилку. Затем я достаю чистую рубашку для нее. Брюк здесь сейчас нет, поэтому я просто беру рубашку и полотенце и возвращаюсь в прихожую. К тому же я и так достаточно щедр.
— Надень это, — приказываю я, бросая ей белую рубашку.
Неподдельное удивление светится в ее глазах, когда она ловит рубашку. Но она колеблется лишь секунду, прежде чем натянуть ее. Она падает вниз, прикрывая половину бедер, так что, полагаю, брюки ей все равно не нужны.
Как только она закончила застегивать рубашку, я бросаю ей полотенце.
— Вытри волосы.
Она просто ловит полотенце и делает то, что ей говорят.
Я наблюдаю за ней, пока она выжимает воду из своих волнистых светлых волос.
Боже, как же она красива. Скульптурные ноги и изгибы во всех нужных местах. И без лифчика ее твердые соски упираются в белую ткань рубашки. Моей рубашки. И Боже, как же она сексуально выглядит в моей рубашке.
Закончив, она поднимает глаза и неуверенно встречает мой взгляд. Я подергиваю двумя пальцами в ее сторону. Оставив промокшие кроссовки на половике, она осторожно придвигается ко мне.
Я забираю у нее полотенце и бросаю его обратно в прачечную, говоря через плечо:
— Иди за мной.
Ее босые ноги едва слышно ступают, когда она следует за мной в кабинет.
Вдоль одной стены расположен камин, но он не зажжен, так как на улице еще не так холодно. Вдоль перпендикулярной стены книжные полки, заставленные дорогими антикварными книгами, которые не предназначены для чтения. Напротив них у стены стоят большой письменный стол и кресло. Но я взял курс на кожаное кресло, которое стоит рядом с камином. Оно обращено к остальной части комнаты, и когда я сажусь в него, то замечаю, что Оливия остановилась на мягком ковре в центре комнаты.
Она судорожно застегивает одну из пуговиц на рубашке, и вид у нее такой неуверенный и неловкий, каким я ее еще никогда не видел. Неожиданная боль ударяет мне в грудь.
Я отмахнулся от этого чувства.
Ничто не изменит того факта, что Оливия — проклятая зануда, которой нужно узнать свое место. И сейчас я собираюсь сделать так, чтобы она это сделала.
— Почему ты мокрая? — Спрашиваю я, в моем голосе пульсирует властность.
Она наконец перестает ерзать и встает прямо. Сделав глубокий вдох, она встречает мой взгляд.
— Потому что Томас пытался утопить меня в фонтане.
В моей голове закипает необъяснимая ярость, и я едва сдерживаюсь, чтобы не зарычать: что он сделал?
Вместо
