— Хорошо тебя, брат, отделали, — одобрительно промолвил он. И обратился к стрельцу: — Развяжи ему руки.
— Видишь, — утешительно молвил стрелец Харузину, снимая веревки с посиневших, опухших запястий, — распорядился приказной дьяк — и освобождаю тебя от ужиц кусачих… Ух, какая желвь у тебя, брат, вздулась…
«Братом называют, — подумал Харузин с горечью. — Палачи, сатрапы…»
— Ближе подойди, — велел ему Колупаев. — А ты, — добавил он, поворачиваясь к стрельцу, — ступай отсюда. Я с ним поговорить хочу.
Харузин подошел к Назару почти вплотную и остановился.
Колупаев пошире расставил ноги, уперся кулаком в бедро.
— Сколько дней ты у Глебова в услужении? — спросил Назар.
— Восьмой, — ответил Харузин.
Руки жгло как огнем, он не мог пошевелить ни пальцем. Хотелось выть от боли.
— Кто тебя к нему в дом устроил?
— Флор Олсуфьич…
— Ну да… — Колупаев о чем-то задумался. — А для чего? — спросил он неожиданно.
— Чтобы… — Харузин запнулся.
— Ну, говори! — прикрикнул на него Назар. — Я тебя не для собственного удовольствия спрашиваю.
— Здесь Флор побывал, — догадался Харузин. — Просил за меня, да?
— Не Флор, а Лавр, — поправил Назар Колупаев. — Угадал, татарин. Лаврентий говорил, что ты, мол, не пленник. Да я и сам по роже твоей вижу, что ты не казанский…
— Ну… да, — сказал Харузин.
— Что ты делал в доме Глебова?
Харузин решился сказать правду. Все равно хуже уже не будет.
— Я за Глебовым следил, — признался он. — Мы с Флором так рассудили, что Глебов — человек подозрительный, ну и решили приглядеть за ним…
— Для чего? — настаивал Назар.
— На всякий случай, — уклончиво ответил Харузин. И тут его осенило! Если он слуга, то может всех подробностей дела и не знать. И Харузин уверенно ответил: — Это у Флора какие-то соображения, а мне он только сказал: мол, я тебя внедрю в гнездо Глебовское, а ты — глаза пошире и изучай обстановку. Вот такая легенда.
— Сходится, — сказал Назар. — Ладно. Я и сам вижу, что ты ни к блинам, ни к прочим глебовским делам отношения не имеешь. Да и в доносе твое имя не значится…
Он явно открыл Харузину больше, чем намеревался поначалу. И замолчал, внимательно глядя на пленника, — понял ли тот, какое доверие ему оказано.
Харузин понял.
— Какие блины? — спросил он, чувствуя себя дураком. От внезапного ареста и скверно, беспокойно проведенной ночи в голове у него немного помутилось: Харузину вдруг помстилось, что речь идет о какой-то мелкой краже в кладовой, в которой принимал участие вороватый слуга, — он ведь угощал своих товарищей крадеными пирожками…
— Какие блины? — захохотал Колупаев, хотя по всему было заметно, что приказному дьяку вовсе не смешно. — Да такие! Такие, за которые блинопекам головы рубят!
Сергей понял, что еще немного — и он потеряет сознание. Перед глазами у него все плыло.
— Можно я сяду? — пробормотал он.
— Нет, — сказал Колупаев.
— Вы бы, гражданин начальник, позвонили Флору Олсуфьичу… — сказал Харузин, не то сознательно ломая юродивого, не то на самом деле утратив последнюю связь с реальностью. — Он за меня поручится и штраф уплатит. А мне домой надо. Я бы лег да отлежался. Анальгину бы попил…
При мысли об анальгине слезы так и покатились из его глаз.
Почему-то именно это достижение цивилизации показалось Харузину в тот миг самой печальной из понесенных утрат.
Колупаев вскочил и одним прыжком приблизился к Эльвэнильдо.
— Слушай, татарин! — зашипел он. — Я тебя сейчас отпускаю. Идешь к Флору в дом. Ни вправо, ни влево не отклоняйся, понял?
— Шаг вправо, шаг влево считается побег, — сказал Харузин. — Прыжок на месте — провокация.
Колупаев ударил его тыльной стороной ладони по губам и тем самым удивительно быстро привел в чувство. Харузин поморгал и обнаружил, что мир опять вошел в четкие границы и перестал расплываться.
— Идешь к Флору домой, — повторил Колупаев, — и говоришь, что я тебя отпустил. Ты меня понял? А по дороге ни с кем не останавливайся.
— Угу, — сказал Эльвэнильдо угрюмо. — Так я могу идти?
— Вот именно, — отозвался Колупаев и тяжело выдохнул. — Устал я от тебя, татарин. После поговорим.
Эльвэнильдо осторожно попятился. Оглянулся. Увидел дверь. Опять посмотрел на приказного дьяка. Тот прикрыл глаза, кивнул. Тогда Эльвэнильдо выбрался на улицу.
Больше всего его поразило в тот миг, что в Новгороде как будто ничего и не произошло. Ходили какие-то люди, на углу склочничали две женщины — из того сорта публики, который у скоморохов именуется «полупочтенным».
А Харузину чудилось, что он провел у злых духов, наподобие троллей, несколько сотен лет. Как это и положено тем, кто по своей неосмотрительности попадает в полые холмы.
А почему, собственно, должно было что-то измениться?
Нет, это в нем самом, в Эльвэнильдо, сдвинулись с прежнего места какие-то пружинки, и теперь весь он дребезжит и странно вздрагивает при каждом движении. И руки ужасно болят. Как будто их ошпарили. А взглянуть на них боязно.
Когда Харузин увидел перед собой дом близнецов, ему сделалось нехорошо.
— Флор! Наташа! — слабо выкрикнул он и ухватился за ворота. Делать этого не следовало: руки не послушались, пальцы соскользнули, и Эльвэнильдо, пошатнувшись, сильно приложился к створкам.
— Вадим! — опять позвал он, чувствуя, как подкашиваются ноги.
Никто не отзывался. Харузин бессильно смотрел на ворота и думал: «Так и подохну здесь, на пороге, если сейчас же не откроют…»
Словно услышав эти мысли, прибежал Флор. Увидев его, лесной эльф улыбнулся, в глубине души надеясь, что улыбка вышла бодрой. Судя по тому, какую физиономию скорчил «медвежонок», бодрость оказалась фальшивой.
— Ну, брат… — протянул Флор, хватая Эльвэнильдо за локоть и втаскивая его за ворота на двор. — Да, досталось тебе… Ты уж извини нас. Кто мог подумать, что так дело обернется!
— Никто, — согласился Эльвэнильдо.
Его увели в дом, уложили в постель. Наталья принесла холодной воды — студить воспаленные руки, а затем удалилась готовить мазь целебную. Что-то на основе нутряного жира выдры и толченых растений, вроде зверобоя, ромашки и прочей смиренной прелести, что произрастает на севере России.
Брат Лаврентий появился возле Харузина почти сразу после того, как ушла взволнованная Гвэрлум. Устроился рядом, на коленях — толстая книга.
— Развлечь тебя пришел, — сообщил инок.
Эльвэнильдо глянул на друга с признательностью и легкой насмешкой.
— Ну и попал же я в глупую историю! — выговорил он. — И почему-то мне стыдно…
— Стыд — чувство весьма похвальное, свидетельствующее о наличии у тебя совести, — ответствовал Лавр. — А в историю мы сами тебя впутали. И еле выпутали. Колупаев нам не очень-то доверяет.
— Как же вы его уговорили? — удивился Эльвэнильдо.
— Он думает, что мы поможем ему разобраться в этом деле, — объяснил Лавр.
— Какие-то блины поминал, — вспомнил Эльвэнильдо. — Мы с другими слугами действительно кое-что из кладовки стащили и съели…
Несмотря на очевидную трагичность ситуации, Лаврентий тихонько рассмеялся.
— Блинами, друг Сергий, называют фальшивые деньги, а блинопеками кличут фальшивомонетчиков…
— Так вот оно что…
Харузин надолго задумался. Получается, что Глебов, такой добрый, милостивый и справедливый — фальшивомонетчик… Преступление, в глазах человека, воспитанного в конце двадцатого века, не слишком уж ужасное. Но в веке шестнадцатом за него карают очень сурово. И то, что Глебов подставил под удар семью и слуг, в глазах Эльвэнильдо выглядело непростительным.
— Блинопек, — повторил он задумчиво. — Вот оно как…
Дверь негромко, вкрадчиво скрипнула, и в комнату пробрался Пафнутий. Он ходил за Лавром, как тень, как будто чего-то опасался и один только брат Лаврентий мог избавить его от подстерегающей повсюду беды. Когда Лавр обернулся и встретился с блаженным глазами, тот опустил ресницы и расцвел застенчивой улыбкой.
— Я уж тут с вами посижу, — умоляюще выговорил он.
— Животко не пришел еще? — спросил Лавр.
Харузин приподнялся на локте и едва не опрокинул став с водой.
— А куда Животко подевался? — удивился он.
— Ушел странничать, — ответил Лавр. — Не нравится мне то, что с ним в последнее время происходит.
— У него приемного отца убили, как тут не занервничаешь, — возразил Харузин. — Только бы он тоже в дурацкую историю не попал. В его возрасте, да еще в огорченном состоянии такое случается запросто.
Лавр пропустил эти слова мимо ушей. Поразмыслив мгновение, Харузин понял, что уподобился бабушке, изрекающей прописные истины, и покраснел.
Пафнутий устроился на полу, в уголке. Лаврентий раскрыл книгу, которую все это время оглаживал ладонью, и начал читать и рассказывать.
