— Обидно, — доносится печальный голос Эдвина из коридора.
— А ты ей тортик испек, — смех Криса отзывается во мне чувством вины, и рыкнув, выхожу на балкон, плотно прикрыв за собой дверь.
Вдыхаю полной грудью прохладный ночной воздух и не мигая смотрю на сияющую растущую луну на черном шелке неба. Знатно ты меня подставила, бледнолицая стерва, с тремя кобелями, но я на одном месте вертела твои причуды. Я в первую очередь — человек, и эта часть во свободна от призрачных цепей.
Глава 30. От человека не родится зверь
Я, мама и папа ждем, когда Герман наговорится со своими друзьями. Со стороны это выглядит так: сидят на полянке под вечерним небом тринадцать старых волков и ворчат, облизываются и поскуливают. Если я понимаю, что беседа затрагивает важные темы неблагодарных детей, внуков и больных суставов, то родители наблюдают за престарелым зверьем со смесью страха и изумления и ни слова не различают.
Я и сама, если честно, удивлена, но не бурчанием или рыком. Я ожидала, что мохнатые старики возмутятся тем, что Герман обратил смертную и изъявил желание ее удочерить. Нет, их волнуют последние сплетни, как обычных пожилых пенсионеров. Я, например, узнала, что одна из внучек Старейшины с белыми передними лапами, посмела пойти против деда и сама дала имя первенцу.
— Никакого уважения, — фыркает Герман и с осуждением трясет ушами.
— Может, вы уже начнете? — рявкает Крис, разлегшись у кустов дикой смородины.
— А старшенький у тебя наглец, — недовольно отзывается волчица с седыми ушами.
— Старшенький — это я, — отвечает Чад и жует тонкую веточку рябины клыкастой пастью. — Но я тоже наглый.
— Они не мои, — шипит Герман.
— Твои, — ехидным хором отвечают волки.
— Это вы, мрази мохнатые, постарались.
— Ну, мы тебя звали в наш клуб, — язвительно порыкивает волк с выбитым правым глазом. — А ты?
— В жопу вас.
Переругиваются, кидают претензии Герману, что он высокомерный болван, который так и не смирился с потерей статуса. Ему были бы рады в Совете Старейшин, а раз сам отказался, то пусть теперь клыки не скалит.
— Это может затянуться до рассвета, — вздыхает рядом священник и накрывает лицо рукой.
Эдвин сидит в кустах можжевельника и не мигая смотрит на меня, периодически облизывая нос и перебирая передними лапами. Он обижен за мои слова о презрении и всячески сдерживает себя от того, чтобы в слабости не кинуться ко мне и не потребовать ласки. Он гордый волк, а не щенок и будет ждать, когда я сама решусь на тактильное взаимодействие.
— Может, все-таки монастырь? — шепчет мама, заметив маньячный взгляд младшего из братьев, а потом вздыхает и сама отвечает на свой вопрос. — Нет. Я тоже хочу увидеть внуков.
— Хвостатых внуков, хвостатых зятьев, — шипит папа.
— Пусть будет один зять, — мама возмущенно смотрит на него.
— А двоих оставим в любовниках? — он вскидывает бровь.
— Что ты такое говоришь?! — мама поджимает губы. — Мы их вообще не рассматриваем в качестве женихов или любовников! И того… — она хмурится и выдает, — Снежного Бурана тоже. У хороших мужчин жены не умирают.
Разворачиваюсь к маме лицом и приподнимаю брови. Мне не стоит ее винить. Лес крутит ей мозги, терзает подсознание, обнажая жестокую и циничную стерву, которая говорит возмутительные глупости.
— Согласная, дорогуша, — неожиданно кряхтит одна из волчиц и глядит в лицо испуганной мамы, которая ни черта не понимает в ее ворчании, — извел мою Лили, мою девочку, мою любимицу.
Наклоняюсь к маме и перевожу с волчьего на человеческий сказанное, и она с тоской смотрит в звериные глаза и слабо улыбается:
— Мне жаль.
Волчица принимает сожаление и дружелюбно бьет хвостом по траве. Гнетущее молчание затягивается, и Герман оглядывается на моих родителей:
— Начинайте.
— Я… — мама всхлипывает, — отк…
— Подожди, дорогуша, — волчица подслеповато щурится.
— С хрена ли ты лезешь?! — рявкает Герман.
— Она мать, — скалится волчица и с неприязнью смотрит в его морду. — Согласитесь, уважаемые, что будет с нашей стороны жестоко лишать смертную ее дочери.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Престарелым оборотням, похоже, начхать на ситуацию, поэтому они вяло кивают.
— Ты хочешь быть ее отцом, — волчица прижимает уши, — так будь отцом, а матерью тебе не стать. Верно? Рожалка не выросла.
— Господи, дай мне сил, — сипит священник и закрывает глаза.
Принято общее решение, что отказаться от меня может только папа, который в гневе раздувает ноздри и краснеет. Ситуация абсурдная, но очень обидная. Он был готов пойти на отчаянный шаг вместе с женой, а теперь ему придется одному отвечать за ошибки дочери. Я не вмешиваюсь, хотя мне тоже не нравится весь этот цирк с волками.
Священник что-то шепчет папе на ухо. Опять делится какой-то лазейкой или хитростью? Вечно эти святоши изворачиваются ужами и обманывают систему.
— Да услышит, — папа кивает, делает шаг вперед и акцентирует внимание на следующих словах, — лес мой отказ от родства с волчьей кровью. Я родил человека, как Авраам Исаака, но не зверя.
— Кто такой Авраам? — удивленно покряхтывает волк, чья челюсть не закрывается полностью.
— То есть Исаака ты знаешь? — Герман презрительно обнажает клыки.
— Нет. Кто это?
— Я готов рассказать Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, — лицо священника сминается в глумливую улыбку, — но это займет некоторое время.
Замечаю страх в глазах Старейшин, и они мотают головами. Никто из них не желает слушать скучную и долгую лекцию от самодовольного богослова.
— Тогда принимаю отказ раба божьего Даррена от волчьей крови. Человек никогда не даст жизнь зверю, — священник разводит руками в стороны.
— Тогда и я не рожала волчонка! — на повышенных и капризных тонах заявляет мама.
Я вскидываю голову, прислушиваясь к ветру, который согласен, что от человека не родится гордый и сильный зверь. Старейшины подвывают ему, и меня скручивает боль. С хрустом костей, треском мышц и сухожилий опускаюсь на четыре лапы и сажусь на шерстистый зад. Наверное, я выгляжу сейчас комично: волчица в платье со скромным белым воротничком, что душит мощную звериную шею.
Мама смотрит на меня со слезами на глазах, и я чихаю о множества запахов, которые забивают чувствительный нос.
— Прямо твоя копия, — кто-то из волков удивленно охает. — Даже Ида на тебя так не походит.
— В этом и прелесть обращенных. Они как клоны.
Чад, Крис и Эдвин, навострив уши, бесшумно крадутся в мою сторону, боясь спугнуть внезапную метаморфозу, и я, поддавшись всплеску радости, кидаюсь к ним. Путаюсь в платье и валюсь на траву. С умилением фыркаю под теплыми слюнявыми языками, что тиранят мою морду и нос, но через несколько секунд после осуждающего вздоха мамы, расталкиваю настырных братьев руками и неуклюже поднимаюсь на ноги, отряхнув подол платье.
— Прочь.
Сидят, подняв на меня хитрые морды, и у меня так и чешутся руки, потискать мохнатые щеки и бархатные уши. Секунда и меня отпускает, когда я вспоминаю, что двое из трех пушистиков отымели меня в палатке и похитили.
— Мы закончили? — спрашиваю у Германа, который опять завел тихий разговор со Старейшинами о том, что молодежь нынче распоясалась.
— Перебивать старших — невежливо, — он бросает на меня раздосадованный взгляд и ехидно добавляет. — Доча.
Разворачиваюсь на пятках, обуваюсь в туфли, что слетели с волчьих лап и, приобняв притихших родителей, увожу их к лесной тропе.
— Здесь мы тебе теперь никто, — сипит папа.
— Все это словоблудие важно для оборотней, — я закатываю глаза.
— Но и ты оборотень, — мама стискивает мою ладонь. — Твою кровь отравила волчья.
Я хочу посвятить бледных родителей в догадку, что не будь я их дочерью, то мое обращение с большой вероятностью могло окончиться летальным исходом. Возможно, генетически я идеальный вариант для кровосмешения. Жаль, что я не ученый и мне не разобраться во всем безумии, чтобы упорядочить реальность и волчью магию.
