Он выглянул из-под тулупа. Медведей здесь — тьма! И ясно: есть в борах ягоды, мед, косули и сохатые. Потому и медведей навалом жирных. Стал присматриваться. На воде у челнов чернелась тень. Боже, спаси! Мохнатое чудище зашевелилось. Волосатый призрак шел к украйной лодке. Но привидение имело плоть, потому как слышались отчетливо тихие всплески воды. Ермошка чуть штаны не обмокрил:
— Медведь крадется на задних лапах к челну! Сейчас схватит казака, разорвет! Кто ж там спит? Егорка Зойкин! Ай-ай! Мамочка!
Вскочил Ермошка, заметался. Пытался он выхватить пищаль у Ильи Коровина, но она была привязана прочно к березе. Нащупал за поясом атамана пистоль, с трудом вытащил... Взвел курки. Закричал блажно:
— Эй, медведь! Руки вверх! Стреляю!
Подбежал Ермошка к причалу, прицелился молниеносно и выстрелил. Медведь бросился в воду, поплыл вразмашку к другому берегу. От страху с медведя шкура слетела, ушла по течению. Вскоре скрылся зверь в сумерках ночи. Есаулы прыгнули к пищалям, оголили сабли, но не могли ничего понять спросонья и похмелья. Илья Коровин рычал, рвал вервь. Разорвал с трудом все петли. Пищаль в гневе погнул и сломал. Березу выдернул из земли с корнем. Но и кожу на себе покровавил до мяса.
Василь Скворцов костер распалил. Тимофей Смеющев дозоры в разные стороны направил. Вернулись вскоре есаулы и мальчишки. Тишина. Ночь. Нет никого. Ермошка рассказывал:
— Вначале я летал с вороной знахаркиной. А медведь хотел съесть Егорку Зойкина. Я выстрелил. Велел руки поднять. Зверь непонятный бросился в воду. Шкура с него слезла от перепугу. Но уплыл он к тому берегу вразмашку.
— Прелюбопытно! Медведь поплыл вразмашку!
— Не плавают медведи вразмашку, дурень!
— А я говорю: медведь удирал вразмашку! Клянусь! Сам видел... вот так — мах, мах, мах!
— Ас вороной, как летал? Вот так — крах, крах, крах!
— С вороной я летал во сне...
— А Илью кто привязал к дереву? Ворона или медведь?
— Я привязал, для смеху... винюсь!
Коровин шагнул к Ермошке, поддал ему кулаком по уху без размаха и силы. Но мальчишка перевернулся и шлепнулся в воду. И никто к нему жалеючи не подошел, кроме Бориски. В походе атаман вправе убить любого, кто приносит разлад или вред. Отроки из этого урок извлекли: пистоли и клинки в лодках не оставляли, не расставались с оружием после этого даже на миг. И дурь веселую, игру в походах не затевали. Насмешки не устраивали друг другу. Любой поход равен войне. Явление серьезности состоялось солоно.
А с рассветом кузнец Кузьма, Илья Коровин, Василь Скворцов и Тимофей Смеющев побывали на противоположном берегу. Ермошку послали конно вниз — по течению. Бориска с ним ездил. Вдвоем на одном коне. Привезли мальчишки с лукоречья мокрую вывернутую шубу. Кузнец сразу обнаружил следы на другом берегу. Один след в суглинке вырезали цельным, показали всем. Каблук из двух набоек, соединенных наискось. Знакомый отпечаток. В погребе у Меркульева такой же был. С ума можно сойти! Кто мог угнаться за челнами? Хорунжий отстал с полком. Ворог же поспевает. А может, это кто-нибудь предательствует из его сопроводительного войска? Рядом они. Там в сотнях завсегда может затаиться чужак. И в казаках много людишек подлых и черных, кровоядцев и уродов.
Илья Коровин повелел ждать полк. Посоветоваться надобно с Хорунжим. И безопаснее так. Остановке были в общем-то все рады. У челнов поставили добрую охрану с пищалями. Остальные кинулись на охоту. Тимофей Смеющев двух лосей завалил. Одного сохатого Василь Скворцов уложил. Кузьма медведя на рогатину взял. Прокопка Телегин кабана застрелил. Демид Скоблов косулю приволок. Охрим двух глухарей взял сетью. Бориска и Ермошка огромадную щуку добыли острогой. Вот это щука! Длиной — с лодку, толщиной — с борова!
Хорунжий подошел с полком к полудню. Есаулы ели отрыжно и совещались в стороне. Порешили они осмотреть подошвы сапог у всех казаков. Гыгыкали казаки, но подходили по очереди. Задирали ноги. Шуточками непотребными потешались. Мол, атаман скоро будет нам в похабницу заглядывать! Терпели есаулы соленое — казацкое остроумие. Оглядывали каблуки. А вот и сдвоенная набойка, наискосок!
— Хватай его! — загремел Илья Коровин. Схватили казаки Фильку Лапшу, руки ему заломили.
Хорунжий уже начал зипун рвать на нем. Илья раскровянил ему кулаком лицо.
— Отпустите! Не тот отпечаток! У Фильки сдвоена набойка на правом сапоге. А у вражины — на левом! Да и скос не в ту сторону! — оттолкнул Кузьма Хорунжего.
— Ай, правда! Зазря мы тебя, Филька, казним! Иди с богом! Живи!
— Зверюги! — отплевывал кровь Лапша.
— Винюсь, винюсь! — примирительно похлопал его но плечу Хорунжий.
— Ставьте вина кувшин за обиды!
У всех казаков сапоги проверили тщательно. И не нашли больше ничего похожего. Поистине — сила нечистая! Значит, один идет враг, конно или на паруснике.
— Конно не могет! На лодке скользит по ночам!
— Скорей всего на челне.
— И коня не так уж трудно добыть. Я видел башкирский табунок за рекой.
— И от сгоревшей орды табуны остались, бродят по степу.
— На коне он не успевал бы! — постукивал рукоятью шестопера по камню Хорунжий.
— Ежли враг на челне, мы бы его засекли! — спорил Илья.
— Пожалуй, засекли б!
— А ежли дозорщик обошел нас однажды ночью и впереди идет? — вмешался Ермошка.
Есаулы замолчали, засопели. Как же это им не пришла в голову такая простейшая мысль? Конечно же, вражина крадется на челне впереди.
— Пшел вон отсюда! — пытался отогнать Хорунжий Ермошку.
— Любопытно: кто это? — потер нос Илья.
— Тихон Суедов, мабуть...
— Силантий Собакин!
— Балда!
— У Балды ума не хватит на это дело!
— Полагаю, энто Гришка Злыдень. На него похоже!
— А я такую подметку сдвоенную видел на сапоге расстриги! — снова вмешался Ермошка.
— Неужели Овсей?
— Знамо, Овсей. Он чужак. На Яик с Дона бежал. На Дон с Москвы. Дозорщик он царский! Тайком книгу писцовую составляет, дабы вернуть тех, кто тянул тягло!
— Похоже, что Овсей. Боле некому! — согласился Хорунжий.
К есаулам подошел слепой гусляр, протянул дрожащие руки за мясом, заиграл ноздрями. Проголодался. Гусляр пристал к обозу полка. А обозом атаманил на этот раз Герасим Добряк. Он не мог терпеть нищего старика. И ничего, кромя пинков и зуботычин, гусляр в обозе не получал.
— Накорми гусляра, Ермошка! — распорядился Хорунжий.
Есаулы сочинили доклад Меркульеву. Матвей Москвин нанес его мелкой буковью на листок — величиной с детскую ладошку. Хорунжий скрутил послание в плотный короткий прутик, привязал его нитью к жесткой ноге ястреба-кречета. Тимофей Смеющев снял кожаный колпачок с головы хищника, метнул птицу в небо. Кречет взлетел робко, кружнул над становищем... и вдруг пошел сразу стремительно к югу, в сторону казацкого городка.
Цветь четырнадцатая
Пресвятая мать-богородица в облике Аксиньи и Гриньки не давала покоя Меркульеву. Почему Бориска намалевал эту икону? Неужели он предчувствовал их мученическую судьбу? Парнишка ушел к Магнит-горе, он не ведает о том, что Гриньку съел боров. Он знать не могет о страшном. Аксинью пожалел Богудай Телегин: застрелил!
Но не такие малые беды давили атамана. Истое казачество на Яике рушилось. Меркульев чуял и понимал перемены. Посмотрите, люди добрые, на Михая Балду! Он уже семь лет увиливает от походов и набегов. А живет не беднее других. Распиливает с братьями лес на плахи. Доски, плахи у Балды покупают хорошо, нарасхват. А тес у Михая из лиственницы, не сгниёт и за семьсот лет. Тихон Суедов торгует солью. Братья Яковлевы ястребов-кречетов навостряют для охоты, продают их в год на две тыщи золотых! Кузьма давно превратился в заядлого кузнеца и пушкаря, ставит вторую домницу, хотя все его пушки взрываются. Держит кузнец и покручников. Евлампий Душегуб горшки лепит богосмирительно и корчаги. А от его ватаги четыре страны десять лет трепетали! Василь Бондарь бочки ладит, бадьи для всей земли казачьей. Илья Коровин и Богудай Телегин учугом правят, озолотели от рыбы, икры черной. Устин Усатый не вылазит из селитроварни, готовит порох. Все это хорошо, потребно. Божеские сие, добрые промыслы. Но справиться с ними может и черный мужик. На Яик же казаки не призывают мужиков. Одному, правда, смиловали поселиться. Кличут его Мучага. Прорубился он с топором отважно через заслоны и степь. От стрельцов ушел, приволокся на Яик с двумя повозками, коровой, быком и козой, с детьми малыми и бабой, перепуганной до смерти. Как все мужики глупые, стал просить землицы. Чтобы своя была, кровная! А у казаков нет своей земли — вся общая, товарищеская, войсковая. И не смогет продать никто даже малый клочок. Мужик, аки боярин, силен поместьем! Мучага живет хлебопашеством, скотиной, огородом. К большой рыбе на реке его не до пускают. Но мужиком он оказался крепким. Можно взять и в казаки. Сам не идет. В мужиках он от войны свободен. Хитрющий мужичина, справнее и богаче многих казаков. Какой толк, скажите, от казацкой голытьбы, которая приходит на Яик с Волги, Дона и Запорожья? Запорожье ляхи взяли, платят жалованье на атамана и шесть тыщ реестровых казаков! Где же воля? Казаки низовые свирепеют, полками на поляков идут. А нет у запорожцев перемоги! Единства нет великого! Упали атаманы в зависимость от Варшавы. Сгинуло Запорожье!
