— Лжедмитрий! Это видно с первого взгляда! — кричал он. — Самозванец!
Молодые люди за спиной юноши завели хором, размахивая руками в однн голос: — Пейдодна! Пейдодна!
Товарищи Огнежки, они представились почти в один голос — имен их Ермаков не разобрал. Взглянув на накрытый стол, за который сегодня присаживаться ему было недосуг. И все же наметанный глаз засек: водки на столе не было. Одна бутылка Цинандали. На всю братию?!
«Интеллигенция гуляет…» мелькнуло весело. И тут заметил с дальнем углу стола Игоря Ивановича.
Мелькнуло ревниво: «Тут ему и место, университетчику».
Игорь Иванович, — весело прорычал он. Рад вас видеть в семейном кругу. Разрешите один бестактный вопрос. Заметил своим хитрым глазом, Огнежка прорабов в гости не приглашает. Чаще музыкантов. Пианистов и флейтистов. Значит, вас приравняли к дудочнику.
— Нет, Сергей Сергеевич, я тут прохожу, как Маркс и Энгельс.
Огнежка произнесла нынче спич в мою честь. Начала со слов. «Твои идеи народовластия…» Вот так! Прошу любить и жаловать.
Ермаков и Акопян захохотали, поздравили Некрасова с народным признанием…
Ермаков был несколько задет тем, что тонная Огнежка назвала Некрасова «на ты». Настолько сдружились?
Ашот Акопян тянул Ермакова за руку в кабинет. Работать. К кульману. «Кальки чертежей готовы». Ермаков отбивался. Ему почему-то захотелось пусть ненадолго, но задержаться.
Серые глаза Некрасова вежливо улыбались Огнежке. Но выпяченные мальчишеские губы, как уж не раз замечал Ермаков, были откровеннее глаз — они приоткрылись от удивления.
Из-за шутливого «ты»?
Парень явно был взволнован. Но, видно, не только тем, что рядом была дерзкая и остроумная Огнежка, неожиданно позвавшая его на свой «мальчишник». Ермаков проследил направление его взгляда, шарящего по стенам… А, вот в чем дело? — понял успокоенно.
Все в этой комнате было пронизано памятью о Серго. Большой, по грудь, портрет Серго Орджоникидзе, написанный маслом, был водружен в простенке между широкими окнами. Маленький, из красной меди, бюст стоял на пианино. На бюст падало закатное солнце, и голова Серго на черном и лаке пианино пламенела.
Игорь Иванович спросил вполголоса Ермакова не столько голосом, сколько взглядом. — Отчего так?
— Допей свой наперсток, все станет ясно.
Ермаков попросил Огнежку принести ему семейный альбом Акопянов с потускневшими от времени вензелями на обтянутой черным бархатом обложке. Он разглядывал его не однажды. Альбом был старинный, передавался из поколения в поколение. Открывался портретом старухи с гордым профилем на дагерротипе. Ермаков пояснил, что это внучка казненного Екатериной II польского повстанца, известная революционерка.
— Огнежка, насколько мне известно, дали имя в честь нее — Агнешка. Правильно, Огнежка?
Игорь принялся быстро листать альбом. На нескольких фотографиях Серго был снят рядом с Акопяном. На одной — Серго что-то говорил Акопяну из глубины «Эмки». На другой — Акопян показывал Серго новый фабричный корпус со стенами из стекла.
Ермаков рассеянно сунул свой пустой наперсток в карман, что было тут же замечено веселящимися гостями, что Ермакова не смутило.
— Воровство — это моя фамильная черта, шутливо ответствовал он, призвав в свидетели хозяина дома.. — Вот Акопяна, кстати, я тоже украл…У Хрущева.
Акопяна он, в самом деле, приметил на совещании у Хрущева. Еще на Украине. Никита, не разобравшись, окрестил во гневе группу инженеров, подавшую резкую докладную о нуждах жилищного строительства, в те годы — мертвого — доморощенными мыслителями. Все смолчали. Запротестовал лишь один, длинный и сутулый человек с покатыми плечами, чем-то похожий на стебель полыни, примятый колесом.
Ермаков любил людей независимых, задиристых, языкатых. Если человек может отстоять себя, значит, он и дело отстоит. Он тут же заинтересовался — Кто такой?
Начальник Ермакова, Зот Иванович Инякин, быстренько выяснил в «соответствующих инстанция»: — Акопян Ашот. Спасал, откачивал затопленные шахты в Донбассе. Жена-полька, ушла от него во время войны к генералу войска польского. Вообще человек сомнительный.
Другие называли Акопяна склочником, неуживчивым человеком. Ермаков навел справки. Не только на Лубянке. Тогда-то он узнал, что Акопян «из гвардии Серго» (так его впоследствии с гордостью представлял Ермаков), В день смерти Орджоникидзе Акопян был доставлен в больницу с сердечным приступом, а затем в тюрьму: Каганович объявил на совещании промышленников: «Акопян — международный шпион, он — расстрелян».
Что там говорить он, Ермаков не ошибся в выборе. Акопян как инженер был выше, чем он, на две головы И смел до дерзости, — не прошла для него даром школа Орджоникидзе.
Игорю и в самых страшных снах не грезилось, что он «загремит» в Мосстрой, когда Акопян, чтоб не сорвать графика стройки, рискнул заложить первые дома в Заречье без технической документации; документацию эту проектные институты везли на волах. На такое мог решиться лишь Акопян. Когда Зот Иванович Инякин спрашивал Ермакова, как он ужился со склочником, Ермаков отвечал, хлопая Зота Ивановича по плечу:
«Среди живых Акопян уживется».
На нескольких фотографиях Акопян был изображен в доспехах охотника. Болотные сапоги на ногах. Двустволка за плечами. Не хватало лишь одной детали — ягдташа с дичью.
Акопян, по ироническому наблюдению Ермакова, был охотником-теоретиком. Он был неспособен убить не только зайца, но, наверное, и комара. С охотничьим ружьем в руках он уходил от людей, от их споров, не связанных с техникой, от объяснений с дочерью, которую он не посвящал в свои раздумья о «выводиловке», которая ныне вылилась в форму управления страной. Стала узаконенной разновидностью бандитизма, говорил Акопян, и Ермаков не мог отказать его мысли в последовательности. В самом деле, закон «горит» во всех сферах жизни. Суды и расстрелы, по сути, та же самая «выводиловка, лишь доведенная до своего завершения…
Ермаков отобрал у Игоря Ивановича альбом, с удовольствие поведал, что и этот круг полированного дерева, и шкафчик для магнитофонных лент, и стремянку на колесиках для книжных полок Огнежка сделала сама. А как прихожую удумала? Она — строитель. Прораб. Каждой каплей крови…
И тут он заметил картины. Много картин, они были и на фанерных щитах, и прислонены к стене.
Да тут вернисаж. Картины только несколько странные.
— Вот это например. Полоски, пятнашки сверху донизу, а надпись «Холодное молоко». При чем здесь молоко?
Парень в ярком и многоцветном свитре усмехнулся снисходительно. — Когла пьешь ледяное молоко, мурашки по всему телу. Это ощущение художник и передал.
— А, так это импрессионизм! — догадался Ермаков, которого на западе, хотел он этого или не очень, поводили по музеям. Он искоса поглядывал на Огнежку, которая перебирала ленты магнитофона. То и дело смотрела в окно, похоже, ожидая кого-то…. Включила одну из лент, послышались звуки клавесина, негромкие и медлительные до чопорности, — полонез.
Огнежка и в самом деле ждала…. Утром ей принесли ворох поздравительных писем. Одна из иллюстрированных открыток — на ней был оттиснут орущий благим матом младенец со щеками-помидоринами — была без подписи. Эту открытку Огнежка не показала отцу.
Почти два года Огнежка дружила с Владиком, студентом консерватории. Но приходить в его дом было для нее сущим наказанием. Ее раздражало там все. И кресла в белых чехлах, и фальшиво-преувеличенная хвала таланту Влададика. Огнежка не переносила оскорбительных комплиментов матери Владика «Ума не приложу, Агнесса, как вам удалось сохранить себя в том хамском мире…»
Само собой предполагалось, что, выйдя замуж, Агнесса немедля уйдет со стройки. Но она предпочла уйти от Сергея. И вместе с тем в ней жила надежда, что Владик придет….
И вот сегодня открытка…:
Ермакова насторожил взгляд Огнежки, в котором проглянули ожидание и тоска. Он привстал со стула, воскликнул, ни к кому не обращаясь: «Ну нет!..». И, выступив вперед, церемонно шаркнул ботинком по блестевшему желтоватым глянцем паркету.
— Огнежка! Пшепрашем… или как там?
Вот уж никто не думал, что Ермаков выдержит темп Огнежки Акопян! Крупный, опущенный живот его колыхался в такт мазурке, а когда Ермаков приседал, — словно бы проваливался вниз, — думалось: не встать ему. А он уже был в противоположном конце комнаты — вниз! вверх! вниз! Вверх! Зацепи вшись носком башмака за неровность паркета, он на мгновение остановился; пышущее жаром лицо его стало таким, что казалось, он сейчас воскликнет в гневе: «Кто клал?!»
Сергей Сергевич выдержал аж три головокружительных круга. Затем Огнежка заставила себя сказать «Уф!» и остановилась. После чего предложила шутливо: «Передохнём, Сергей Сергеевич?» Ермаков не оставлял Огнежку ни на минуту. Она начала учить его старинному и более спокойному польскому танцу куявяк. Ермаков покачивался всем корпусом взад-вперед, в такт все убыстрявшемуся стаккато, напоминая своими движениями бегемота, который плещется в воде. На него нельзя было смотреть без хохота.
