Невдалеке проскрипели чьи-то шаги. Огнежка побежала, — прорабу надо явиться к корпусу раньше всех! С разбегу рухнула в траншею, заметенную снегом… Стало жарко, глотнула открытым ртом воздух. Ветер забивал рот снегом, как кляпом. «Поделом… Забыть дорогу на корпуса!» В рукавах, за воротом холодило.
Огнежка попыталась выползти — увязла еще глубже. «Ждать рассвета?!» Она рванулась вверх, подгребая под себя снег и обдирая ногти об обледенелые, стенки траншеи. Сорвалась, упала спиной на дно траншей, как на перину. Всхлипнула, размазывая варежками по щекам талый снег… Ничто не расстраивало ее так, как чувство собственного бессилия.
Из траншеи Огнежка выбралась лишь через четверть часа, без бурок. Она долго бегала по снегу в шерстяных носках, ища проволоку или железный крюк, чертыхаясь, как заправский прораб. Они должны были лежать где-то здесь, рядом, анкерные болты, которыми можно вытянуть из траншеи бурки. Наконец железный крюк был найден, бурки подцеплены. Огнежка прибежала к корпусу, когда рабочие уже собрались. Шея горела. Руки, ноги, лицо были мокрыми от снега, пота, слез.
Рабочие ждали ее возле прорабской, на площадке, залитой белым огнем прожекторов. Люди держались кучно, топтались, подталкивая друг друга, чтобы не замерзнуть. Кто-то пихал девчонок, одну за другой, в сугробы. Девчата визжали. Тоненький Нюрин голос разносился в морозном воздухе, наверное, на все Заречье. Нюра вытягивала, подвизгивая: «Щурка, че-орт малахольный!» — с таким нескрываемым удовольствием, что Огнежка невольно заулыбалась.
Ветер покалывал лицо. Огнежка постояла, переводя дух. Глотнула ветра, крикнула: — Здравствуйте, товарищи! — и остановилась, изумленная. При дневном свете каменщики не казались ей столь чудовищно ободранными. Но сейчас!.. Из стеганки Гущи торчали клочья ваты. Валенки — из одних заплат. Теплые брюки чем-то прожжены. А Тоня! Ох, эта Тоня… Она, похоже, поддела под драный ватник все свои «сто сорок одежек», все материны кофты и безрукавки, подпоясала их проволочкой от арматуры, и, в самом деле, стала походить на пожелтевший от времени самовар. От «самовара» шел пар — Тоня не закрывала рта ни на минуту.
Огнежкино лицо стыло от заледеневших на щеках слез. Может быть, поэтому («Чтоб ни у кого и мысли не явилось, что прораб способен реветь!») голос Огнежки был так непримиримо суров:
— Стыдно на вас смотреть Лучшая бригада. Был бы здесь Ермаков, назвал бы вас всех арестантами…
— Уж обзывал, — спокойно отозвался кто-то, и Огнежка поняла: никакие разговоры и увещевания не помогут.
— Завтра в такой одежде никто на работу допущен не будет!.. И побрейтесь! Что вы обет дали не бриться, что ли?
Впервые за четверть века корпусный прораб потребовал от стариков каменщиков не доброй кладки или темпов (втайне они были удовлетворены тем, что Огнежка даже не заикнулась об этом: знает им, володимирским, цену). Прорабу на какой-то ляд понадобилось, чтоб они поскреблись.
— Тьфу! — Силантий сплюнул. Вслед за ним остервенело сплюнул Гуща — Или мне на подмостях с кем целоваться?!
Александр вышел вперед, напряг шею по-бычьи, как Ермаков, и прокричал своим высоким тенористым голосом, тоже «под Ермакова»:
— Отставить талды-балды! Приказ прораба — закон.
Гуща от неожиданности приоткрыл рот: это Шурка-то?! Молодежь кинулась, грохоча ботинками, по трапу наверх, дорога была каждая минута; старики каменщики шли сзади, возмущались, но теперь уж вполголоса: — Пожалуйте, значит, бриться… Коли по ней все пойдет, Гуща, то нам с тобой…
Гуща не отвечал. Он как приоткрыл рот, так, с полуоткрытым ртом, и поднялся наверх..
Утро прошло в тревогах. И без тревожных дум о Тоне Огнежке хватало забот. А с думами… То и дело поглядывала Огнежка в сторону такелажницы. «Отстранить Тоньку? А за что?»
Меж тем Тоня работала как-то странно. Вначале междуэтажные перекрытия по команде ее красного флажка плыли над постройкой медленно, чуть покачиваясь. К полудню они раскачивались, как маятник. Бетонные махины пролетали над «захватками» со свистом. Силантий, Гуща и другие старики шарахались в сторону, приседали на корточках.
— Как в окопах, — усмешливо прохрипел Гуща, ни к кому не обращаясь. — Поднимешься во весь рост — и без головы.
Но почему-то никто не возмущался. Длинную, на всю комнату, перегородку, которая висела, на крюке, завертело пропеллером. Пропеллер круто снижался над Шуриной «захваткой». Огнежка не выдержала:
— Нюра! — испуганно воскликнула она.
Нюра подняла от кладки голову, проводила взглядом плывшую над головой перегородку, подтыкая неторопливым жестом волосы под платок.
— Ветрище-то разгулялся…
Огнежка закусила губу. Ветер! Над корпусом он куда сильнее. Отвыкла от стройки… — Она побежала наверх по времянкам, уложенным взамен недостающих лестничных маршей. Услышала тихий, дребезжащий голос Силантия:
— Кирпич не бревно. Что ты его ручищами облапил? Бери, как берешь стакан с водкой, деликатненько.
Разбросанные по дальним «захваткам» плотники и такелажники стоили спиной к Огнежке, но ей казалось — она видит их лица, впервые видит их лица, точно выхваченные из мрака, как, бывает, выхватывает из кромешной тьмы лица и фигуры людей отблеск молнии.
Неподалеку Инякин, щурясь от голубовато-белого света, слушал объяснения Гущи. Затем, перегнувшись чуть ли не пополам и вперив взор в стену, пытался класть кирпичи.
— Задницу убери! — крикнул ему кто-то с соседней «захватки».
Александр, который переходил от «парты» к «парте» (как он, смеясь, говорил), не вытерпел, стукнул Инякина рейкой по выпяченному заду.
Некрасиво работаешь, Тихон. Иванович!
Учеба, трудная, в поте лица, продолжалась и в обеденный перерыв, и на другое утро, и на следующее. Инякин оказался не самым способным учеником, он упрямо клал кирпичи, вперив взор в стену. «Как баран на новые ворота», — сердился Гуща. В конце концов он не вытерпел, вскричал: — Нет у тебя никакой сердечности к кирпичу!
Тихон разогнул замлевшую спину и пристроил к Гуще ученика.
Инякин, пожалуй, больше, чем бригадир, беспокоился о том, чтобы стены росли безостановочно. К любителям лишний раз покурить, спрятавшись за перегородкой от ветра, он относился как к ворам, которые лезут в его, Инякина, карман. На весь корпус негодовал его въедливый, простуженный на морозе голос: — Э-эй! Рубль уже скурили.
Но сам он не очень напрягался. Положив мастерок на кладку, он уходил в трест или на склад; никто, даже бригадир, не смел его удерживать. Лишь Тоня бросала ему вслед неизменное: — Покраснобаял — и в кусты?
Инякин вогнал с размаху топор в бревно и крикнул с угрозой: — Александр, ты уймешь ее или нет?! Уймешь или нет эту… — И он зло выругался.
Тоня подбежала к нему, зачастила бешеной скороговоркой, опасаясь, что ее, как уж не раз случалось, перебьют. Разгневанные мысли ее опережали язык, она не договаривала фраз, проглатывала, по своему обыкновению, добрую половину гласных звуков. —.. Рботник, ты хрновый. А на Огнежкину шею вспргнул. Пустбрех!
Огнежка, сидевшая в прорабской за чертежами, не ведала о расходившейся на подмостях буре..
Считалось, что все идет прекрасно.
Телефонный звонок Игоря Ивановича, спросившего суровым голосом: «Что у вас на корпусе?», не встревожил Огнежку.
Перехватывая трубку из одной руки в другую (вторую руку она во время разговора по телефону отогревала над печкой), она обстоятельно рассказала о том, как растет дом.
— Дом-то растет… — согласился Игорь.
— Вы к праздничному докладу готовитесь, товарищ Маркс и Энгельс? — перебила его Oгнежка. — Нет? — И подумала с усмешкой: «Как ушел с корпуса, так началось «талды-балды». — Люди? Люди как люди. Растут стены — растут заработки.
Голос Игоря Ивановича глушился свистом поземки.
— Что стряслось с Тоней?!
— С Тоней?!
Вспомнился вкрадчивый, доверительный щепоток Инякина: «Посадит она тебя за решетку. Помяни мое слово, посадит…»
Порыв ветра стеганул по будке. Раскаленная проволока оборвалась, потухла. Тепло выдуло мгновенно. Мягкий, как мука, снежок рассеивался на столе, на чертежах, на руках и шее. Огнежке казалось, она коченеет,
13
Девчонка-курьерша нагнала Александра возле яслей.
— Старове-эров! — кричала она, задыхаясь от бега и прижимая к груди потертый клеенчатый портфельчик школьницы. — С утра прямо в контору! Сро-очное дело!
Александр пожал плечами. Нельзя было завтра позвонить в прорабскую, что ли? Устроили девочке марафон. А зачем?
— Что там у вас, пожар? — бросил он курьерше, и тут же забыл о ней: увидел в окне первого этажа Шураню-маленького, в синем свитере, связанном Нюрой..
Шураню, видно, опять не пустили на улицу. Кашлял. Он взобрался на стул и все сильнее и сильнее притискивал к запотевшему стеклу свой белый пятачок. Александр хотел уж постучать в окно, но в этот момент чьи-то руки сняли Шураню со стула.
