Появляется Альбер — человек положительный.
— Вот композиция, составленная совсем недурно; но вряд ли госпожа де М*** пришла бы в восторг, если б ее увидела.
Родольф. Хотел бы я, чтобы увидела.
Альбер. Значит, разлюбил?
Родольф. А разве я ее любил?
Альбер. Правду говоря, сомневаюсь. А твоя страсть — страсть художника?
Родольф. К черту страсть! Я гнался за нею, а она сама явилась ко мне.
Альбер. Так всегда и бывает. Рад, что ты снова рассуждаешь здраво. Воздаю благодарность Мариетте за успешное исцеление.
Мариетта. Далось оно мне не без труда, господин Альбер.
Альбер. Еще бы, недуг был тяжелый, берегись повторных вспышек.
Мариетта. О, тут уж я позабочусь, не допущу их, будьте покойны.
Родольф. Не бойся, душенька, ты так хороша и так добра, что опасаться тебе нечего.
Альбер. О дружище! Нужно быть просто безумцем, чтобы бежать из дома в надежде встретить поэзию. Поэзии нет ни здесь, ни там, она — в нас самих. Иные рыщут по всему свету, взывая к вдохновению, взирают на всевозможные красоты природы, а сами и не замечают, что в десяти лье от Парижа есть то, чего они ищут за тридевять земель. Сколько великолепных поэтических сюжетов найдешь ты вокруг, начиная с мансарды и кончая каморкой привратника, но не будет у них ни Гомера, ни Байрона; сколько смиренных сердец, изнывая, угасают в молчании, ибо огню, снедающему их, не суждено вырваться наружу и озарить все светом; сколько пролито слез, которые никому не дано осушить! Сколько страстей, сколько драм, о которых вовек никто не узнает, сколько погибших дарований, сколько побегов, увядших без воздуха! Комната, в которой мы сейчас сидим, такая уютная, такая мирная, такая обыденная, быть может, видела столько внезапных перемен в судьбах, столько домашних трагедий и семейных драм, сколько в театре Порт-Сен-Мартен разыгрывается за целый год. Супруги, любовники обменивались здесь первыми поцелуями, молодые женщины вкушали мучительные радости материнства, дети теряли старую мать. И смеялись люди, и плакали, и любили люди, и ревновали, и страдали люди, и наслаждались и стенали люди, и умирали среди четырех этих стен: вся человеческая жизнь на небольшой площадке. И хоть у актеров — участников всех этих драм, нет ни медно-смуглого цвета лица, нет кинжала и имя их не кончается на «и» или «о», но от этого в их душах не меньше страсти и любви, жажды мести и ненависти, и хоть сердце их бьется не под камзолом и не под панцирем, но бьется оно не менее быстро и сильно. И хотя развязка этих житейских реальных трагедий — не удар кинжала, не стакан с ядом, но в них не меньше жути и слез. Поверь мне, дружище, хоть поэзия и дитя небес, но она не пренебрегает самой обыденной жизнью; она охотно покидает синее небо Востока и складывает за спиною свои золоченые крылья, чтобы присесть у изголовья убогого ложа, под кровлей захудалой мансарды; она, подобно Христу, любит бедных и простых и призывает их к себе. Поэзия — всюду и везде: эта комната так же поэтична, как залив Байи, как Иския либо Лаго-Маджоре, — любое место, прослывшее поэтическим. В твоих силах найти здесь рудоносную жилу и разработать ее. А не удастся — ходатайствуй о сверхштатном месте где-нибудь в канцелярии или строчи критические статьи для какой-нибудь газетенки, ибо ты не поэт, и муза отворачивается от тебя. Погляди-ка, в этих стенах протекли лучшие годы твоей жизни; тут тебя посещали самые прекрасные мечты, самые яркие виденья. Ты уже издавна свыкся, сжился со всеми потаенными уголками, твои бока отменно приспособились ко всем их выступам, и ты, как улитка, уютно устроился в своей раковине. Эти стены знают, любят тебя и повторяют твой голос, твои шаги вернее, чем голос и шаги других; все вещи созданы для тебя, а ты создан для них. Когда ты входишь, качалка влюбленно тянется к тебе и умирает от желания заключить тебя в объятия; цветы на камине распускаются и склоняют головки, приветствуя тебя; стенные часы трезвонят, а стрелка летит радостно, во весь опор, спеша скорее добраться до того вожделенного часа, о котором оповещает звон, для тебя более сладостный, чем божественная музыка, — до часа обеда или завтрака; постель скромно улыбается тебе из глубины алькова и, зардевшись от смущения, выглядывает из-за пунцовых занавесок, будто говоря, что тебе двадцать лет, что твоя возлюбленная обворожительна; пламя танцует в камине, котелки стрекочут, как сороки, птицы поют, кошки мурлычут; все предметы обретают голос, все хотят выразить свое удовольствие; липа из сада протягивает ветви сквозь жалюзи, словно подает тебе руку и желает всякого благополучия; солнце встает тебе навстречу, ярко светит в окно, и пылинки еще веселее вальсируют в его лучах. Дом — это тело, а ты его душа, и ты одухотворяешь его: ты средоточие этого микрокосмоса. Зачем же тебе бежать отсюда — ведь в ином месте ты станешь второстепенным персонажем, а можешь быть главным! О, Родольф! Послушай меня, предай огню выспренние свои творенья в испанском и итальянском духе. Растение, перенесенное в другую среду, теряет свои свойства; южный арбуз на севере становится тыквой, северная редиска на юге — кольником. Не переселяйся же и ты, только на родной почве можно пустить могучие и глубокие корни: ты честный и славный малый, зачем же тебе превращаться в никчемного бродягу, которого первый же встречный козопас в Абруццских горах прогонит пинком в зад и сочтет олухом с полным на то основанием. Люби Мариетту, которая любит тебя, не задумываясь о том, артистичная или нет у тебя внешность, пиши стихи, как пишется; это и есть самое мудрое решение, и благодаря ему ты заживешь как подобает мужчине, и хоть жизнь твоя и не будет очень уж драматична, но от этого она не станет менее сладостной и поведет тебя по гладкой дороге, посыпанной песком, к той неведомой конечной цели, к которой идем все мы. Если кто-нибудь тебя оскорбляет, дерись на поединке, но не убивай противника на итальянский манер, ибо тебя всенепременно отправят на гильотину, а это меня раздосадовало бы немало, ибо ты человек хороший, хотя и изрядный сумасброд.
Из уважения к дружбе, которую я питаю к тебе, извини, что заставил тебя проглотить всю эту размазню, которую я уже битый час сдабриваю своим сладкоречием; кстати, передай-ка мне спичку — разжечь табак в трубке, и я клятвенно обещаю воздать тебе благодарностью, равной твоей услуге.
Родольф исполнил его просьбу, и вскоре комнату наполнило облако дыма. Вечер прошел превесело, и Альбер ушел очень поздно.
Наутро Мариетта застелила только одну постель, и на ее кругленьких пухлых щечках снова расцвел яркий румянец.
А что поделывает г-жа де М***? Не успел Родольф ее бросить, как она поспешила снова завести себе любовника — из боязни остаться ни при чем.
А г-н де М***? Он все такой же, каким и был, — иными словами, самым «последним Поль де Кока», каким только можно быть, — впрочем, вряд ли иносказания играют большую роль.
С тех пор Родольф и г-жа де М*** не раз встречались в свете; они выказывали друг другу холодную вежливость, как люди, едва знакомые. Цивилизация — превосходная штука!
Итак, мы подошли к концу этой изумительной эпопеи, причем я умышленно подчеркиваю слово «эпопея», ибо вы, пожалуй, примете все это за историю безнравственную, написанную в назидание юным девам.
Ничего подобного, почтенный читатель. Под легкомысленным покровом скрыт весьма глубокий иносказательный смысл: сейчас я все поясню обстоятельно на тот случай, если вы этого не приметили.
Родольф — непостоянный, ветреный, полный неясных побуждений, ищущий красоты и страсти, являет собою человеческую душу в молодости, душу, не умудренную опытом; г-жа де М*** являет собою классическую поэзию, прекрасную и хладную, блестящую и неискреннюю, во всем схожую с античными статуями, с богиней, лишенной сердца человеческого, — ничто не дрогнет под ее мраморной плотью; в остальном она доступна, податлива, трогать ее не возбраняется, вопреки ее претензиям и непомерной важности; Мариетта — вот она истинная поэзия, поэзия без корсета и прикрас, муза в образе славной девушки, которая так мила художнику, — она и плачет и смеется, поет и болтает, хлопочет и волнуется, живет земной жизнью, нашей с вами жизнью, примиряется со всеми нашими прихотями и причудами и без всякого жеманства выслушает любое слово, если суть его возвышенна.
Господин де М*** — это грубый, всеобщий здравый смысл, глупая проза, жалкий кругозор тупого обывателя; он сочетался браком с поэзией ложной, с поэзией классической: так оно и должно быть. Он стоит ниже своей супруги, и в этом есть сокровенный смысл, означающий, что Казимир Делавинь ниже Расина, который является воплощением классической поэзии. Г-н М*** — рогоносец, а это делает его типом обобщенным; кроме того, поэзия ложная доступна всем, а наставление рогов носит аллегорический характер.
