Тельце легкое и белесое, как соломинка, лежит среди лиловатых лоскутьев бывшей розы. В общее забвение канули и останки, и гробница. Роза со всеми своими многочисленными складками, пластами, изгибами, набухшими темнотой и тенью, со своими тайниками, хранящими благоухание и сладость, с сердцевиной, которая словно бы отстой света, теперь кажется обетованием памяти, ибо в ней — и бездонность, и излучины памяти. Но обетование это лживо. Розу ничуть не заботит, что она есть, а еще меньше, чем она была. Роза растет, становится бутоном, расцветает, открывает свое сердце ветру, что несет ее благоухание вдаль, солнцу, заливающему ее сиянием, насекомым, которые слетаются к ней, пляшут над нею, пьянея от ее запаха. Беззаботная роза творит труд красоты, даря всем радость. А потом с такой же поразительной беспечностью она позволяет ветру выпить, похитить ее аромат и увядает под солнцем, и блекнет под дождями, а насекомые покидают ее либо умирают у ее сердца. И тогда приходит забвение, воплощением, которого она стала. Роза, облетевшая, переставшая быть розой, вонзается тонким своим стеблем в пустоту. Остаются лишь твердые, почти черные шипы, словно закаменелые наросты боли, ярости, горечи. И роза обретает сухую скудость и обнаженную безразличность забвения.
Свет проникает в толщу тканей — в тяжелый атлас двойных гардин, в узорчатую обивку кресел, в лоснящийся бархат подушек, разбросанных на покрытом кашемировой накидкой диване. Все ткани в этой гостиной охристого, оранжевого, коричневого либо орехового цвета. Свет от соприкосновения с этими землистыми цветами приглушается и рождает в складках занавесок коричневатые тени. От его дремотности комната как бы цепенеет. И женщина, что лежит на диване среди разбросанных подушек, так же недвижна, как все вокруг. Она лежит на спине, скрестив ноги, положив руки под голову. Глаза открыты, они вперились в какую-то незримую точку в пространстве. Свет обволакивает женщину, бросает ей на лоб темно-золотистый отблеск, придает волосам оттенок палых листьев.
Грудь женщины медленно и мерно вздымается, но ее дыхания не слышно. Ни один мускул тела не дрогнет, губы сомкнуты, лицо гладкое и застывшее, словно маска, веки недвижны. Она не спит, она сновидит. Но сновидит необычно. Сновидит целеустремленно, настойчиво, сновидит, как некогда сновидела весталка в священном полумраке храма — сердце пылает, сознание обострено, желание настороже.
Легенда
Да, женщина, лежащая на диване в гостиной, не просто сновидит — это магический акт, именуемый «сновиденье-реальность». Несколько лет назад Алоиза Добинье случайно прочитала книжку, которая оставила странный след в ее душе, постоянно устремленной к воспоминаниям о первом муже, погибшем на войне. То был роман Джорджа Дюморье «Питер Иббетсон». Иббетсон, защищая собственную жизнь, а также священную память своих родителей, вынужден был совершить преступление и был осужден на пожизненное заключение, отчего оказался навсегда разлучен с очаровательной герцогиней Тауэр, которую он любил. Однако их любовь была так сильна, что тюремные стены не стали для нее преградой, и она восторжествовала над слепым роком.
Их великая любовь не только преодолела стены, более того, она совершенно свободно перемещалась во времени и пространстве. Все благодаря дивным дарам некоего чародея-пастуха — «сновидению-реальности». Мери, герцогиня Тауэр, научила этому искусству своего несчастного возлюбленного. Сама же она узнала тайну этого искусства от отца; старик-отец передал его по наследству дочери, чтобы помочь ей перенести все беды и горести, которые жизнь готовит смертным, наделенным слишком чувствительным сердцем. «Спать всегда нужно только на спине, положив сложенные руки под голову и скрестив ноги — правая лежит на левой, если только вы не левша; ни на мгновение нельзя прекращать думать о том, где вы хотите оказаться во сне, после того как заснете; во сне нельзя ни на секунду забывать, где вы находитесь и кем станете, когда проснетесь. Вы должны соединять сновидение и реальность. Не забывайте об этом!»
Благодаря такой аскезе мысли, которая должна сочетать абсолютно четкое осознание настоящего с кропотливейшей и точной работой памяти, становится возможным воссоздание в малейших подробностях прошлого, каким оно было в действительности. И любовь Питера Иббетсона и Мери, дабы реализоваться, использовала все тайные ухищрения сновидения-реальности. Оба они ежедневно, а точнее еженощно, проживают свою страсть через прошлое, которое они постоянно посещают и исследуют. Они без конца раздваиваются, выходят из собственных тел и незримым шагом вступают в сады и салоны своего давнего былого, где, оставаясь взрослыми, встречают друг друга детьми. Питер Иббетсон и герцогиня Тауэр, держась за руки, проходят среди нетронутых декораций своего счастливого прошлого, вступая в неощутимый контакт с детьми, которыми они были и которых в ту пору звали Жожо Паскье и Мимси Сераскье.
Жизнь не только разлучила этих влюбленных детей, она похитила у них имена. Но теперь благодаря магии сновидения-реальности все возвратилось, все обретено вновь — даже прозвища, которыми они называли друг друга во время игр: прелестный принц и фея Тарарабум. Встречи этих двух существ, принадлежащих к той же породе, что и Тристан с Изольдой, свершаются в бесконечности, в кулисах времени. Время для них — арена, где соединяются их вечное прошлое и настоящее. Ибо любовь их мечена печатью вечности. Сновидение-реальность — это волшебный ключ, который незримо для остальных открывает им безграничные просторы их любви.
И вот этот ключ возвышеннейшего сна Алоиза пытается найти и повернуть в своем сердце.
Ибо сердце ее — сердце матери — в тревоге. Прошло уже два месяца с того летнего утра, когда в огороде обнаружили бесчувственного Фердинана. Бесчувственность его выглядела совершенно противоестественной, похоже было на то, что кто-то навел на Фердинана порчу. Потому что он так и не пришел в себя: его нашли в то августовское утро без сознания, и вот сейчас, в этот октябрьский вечер, он по-прежнему лежит все в том же состоянии в своей затемненной комнате. Лежит у себя на кровати бесчувственный, ни на что не реагирует. Глаза его широко раскрыты и без всякого выражения уставились в пустоту. То взгляд слепого или же находящегося в состоянии галлюцинации. Поначалу его доставили в больницу, но после трех недель наблюдения, анализов, рентгеноскопии и попыток лечения врачи признали свое полное бессилие перед поразившим его недугом и сложили с себя всякую ответственность. Дышал он нормально, сердце работало, ни в одном органе не было обнаружено никакого заболевания или дефекта. А если и был какой-нибудь дефект, то коренился он вовсе не в теле: оно функционировало, да, разумеется, в замедленном ритме, но, в общем, как здоровое. Нет, заболевание следовало искать не в нем, а где-то в сфере сознания, воли, чувств. В сфере подсознания, говорили одни; в сфере духовного, говорили другие. Но то были сферы, куда никому до сих пор не удавалось проникнуть, поскольку никто не смог найти туда дорогу. Фердинан был поражен мгновенно, не успев даже позвать на помощь, и с тех пор оставался недвижен и нем. Он ни на что не реагировал, казалось, все чувства в нем угасли. Словно то, что составляло его личность и жило в этом красивом молодом теле, внезапно исчезло, рассеялось. Дух Фердинана сбросил с себя его тело, как сбрасывают одежду. Но никто не мог понять, почему и как произошло это исчезновение, и никто не знал, куда скрылся дух из тела Фердинана.
Потому что так оно и было: под воздействием какого-то таинственного импульса Фердинан покинул свое тело. Стремительно вырвался из собственной телесной оболочки, оставив ее, еще живую, лежать на земле. Время шло, а дух Фердинана не возвращался; телесная же оболочка продолжала жить, но жизнью, скорей, инфузорий или полипов, нежели человека. И оставалась совершенно безучастной к упорным стараниям, которые предпринимались, чтобы поддерживать ее жизнедеятельность.
Врачи были способны лишь обеспечивать эту жизнедеятельность, а поскольку телесная оболочка принадлежала человеку молодому и крепкому, несмотря на злоупотребление спиртными напитками, что часто позволял себе Фердинан, подобное растительное существование могло затянуться надолго. Психиатры недоуменно пожимали плечами, топчась вокруг этого больного, безмолвного и недвижного, как мумия. Видя полную беспомощность врачей, Алоиза пришла в ярость и потребовала перевезти сына под родной кров. Фердинана положили в его комнате, «чтобы, — как сказала она, — когда к моему сыну вернется сознание, он увидел знакомую комнату, знакомые стены и меня, бодрствующую рядом с ним». Дважды в день к Фердинану приходила медсестра, три раза в неделю врач. В комнате было все необходимое медицинское оборудование. Капельницы, зонды, уколы обеспечивали питание и удаление продуктов жизнедеятельности этой мумии.
