Оно вернулось, требуя принадлежащее ему по праву, требуя справедливости; ведь Алоиза же, сама того не ведая, сделалась сообщницей похитительницы-смерти, распылившей тело Виктора. Свой траур она воздвигла, как гигантское знамя на краю зияющего провала, что открылся после исчезновения Виктора, окружила возникшую пустоту своей скорбью. И скорбь ее, дабы обрести возможность утоления, возможность бежать от чудовищной картины той грязи, в которой растворился Виктор, вынуждена была оторваться от земли и устремляться ко все более возвышенным пределам с изысканностью белого вьюнка-ипомеи. Алоиза исполняла траур по своему идеальному супругу с исключительным достоинством. Она даже принесла в жертву собственное тело: изгнала из него желание и запретило ему наслаждение. И, согласившись после долгих лет вдовства выйти замуж за Иасинта Добинье, она всего-навсего принесла еще одну жертву. Она была бедна, работала портнихой и того, что зарабатывала, ей не хватало на покрытие потребностей своих и сына. А она очень беспокоилась о будущем своего маленького Короля-Солнца, единственной радости ее жизни, памяти ее украденной любви. Так что когда Иасинт Добинье, который в ту пору преподавал математику в бланском лицее, где учился Фердинан, попросил ее руки, она согласилась. Иасинт Добинье, спокойный, пользующийся хорошей репутацией, был старше ее на двадцать три года. Он ни разу не был женат, жил один в небольшом селении неподалеку от города; дом вела старуха-служанка, которая всю свою жизнь работала в их семье.
Чудесный дом на улице Плачущей Риги распахивал свои двери перед Алоизой. Здесь ей гарантирована безопасность, и она никогда не будет знать нужды. Итак, Алоиза приняла предложение Иасинта, вышла замуж по расчету, чтобы обеспечить будущее сына. Точь-в-точь Андромаха, согласившаяся выйти за Пирра, чтобы спасти жизнь своего сына Астианакса. В ту пору пребывавшая в смятении Алоиза не побоялась опереться на столь трагический, столь исключительный пример. Но если она, ничуть не сомневаясь, и могла сравнивать Виктора с Гектором, «лишенным погребенья»[1], а свою собственную судьбу с судьбой гордой пленницы, разрывающейся между верностью памяти супруга-героя и материнскими страхами, то покладистого пятидесятилетнего Иасинта весьма трудно было идентифицировать с юным и пылким царем Эпира. Причин ненавидеть этого добряка у нее не было, и поэтому она просто-напросто не любила его.
Да, она никогда не любила этого высокого худощавого мужчину с грустным лицом, который бесшумно ходил по дому с таким видом, словно ежесекундно извинялся за то, что он вот такой. По возрасту Алоиза годилась ему в дочки, и он был с нею крайне предупредителен и деликатен, а к пасынку относился с величайшим терпением. Иасинт был человек открытый и приятный, и Алоиза не могла не признать этого; более того, она признавала, что у него бездна самых наилучших качеств — сдержанность, мягкость, великодушие, ум. Однако она его не любила. В каком-то смысле она даже была в претензии на Иасинта за то, что вышла за него замуж, за то, что он занял место, которое оставалось вакантным после Виктора. Выйдя за него, она отреклась от своего сана вдовы — сана, сказать по правде, не слишком радостного, но преисполненного такого скорбного благородства. Скорбь осталась, благородство как-то затуманилось, но зато пришло благоденствие.
Ночи, которые она проводила с этим мужчиной, всегда были тягостны для нее. Она запретила себе наслаждение. И исполняла супружеские обязанности с полным безразличием, чтобы не сказать со скукой. Наслаждение ей мог дать только Виктор, но его не было, и потому оно для нее не существовало. Даже малейший намек на удовольствие казался ей гнусной изменой памяти Виктора. Поэтому Алоиза убедила себя в том, что она фригидна. Разумеется, по сравнению с жертвой возвышенной и чистой Андромахи, готовой во имя добродетели покончить с собой сразу же после заключения брака, это было не так уж величественно, но тем не менее. По крайней мере так убеждала себя Алоиза. Результатом же исполнения этих безрадостных супружеских обязанностей стало рождение дочки. Люси, позднего ребенка. Не имея возможности проявиться в наслаждении, измена отыскала окольный путь — деторождение. И Люси с самого зачатия оказалась помечена ее знаком; девочка была плодом измены и стала для матери живым укором. Потому любовь Алоизы к дочери — а она все-таки любила ее — была несколько раздраженной, лишенной терпения и нежности. Но как бы там ни было, жизнь текла. Текла мирно, спокойно, без взлетов в узких берегах привычки. Правда, Алоиза больше уже не страдала от необходимости отдаваться Иасинту: после рождения Люси у них были отдельные спальни. Алоиза знала, что супруг ее слишком деликатен, чтобы вторгнуться к ней в спальню без приглашения. А она его не приглашала.
* * *
Но непостижимое, непонятное падение Фердинана изменило все — жизнь, привычки, мысли. Падения и недвижности Фердинана оказалось достаточно, чтобы вновь возникло тело Виктора. Причем не в виде застывшей красивой иконы, которую создала для себя Алоиза, а во всей своей плотскости — плотскости мужчины, испытывающего желание и желанного. Ибо в Алоизе внезапно возродилось желание. Острый всплеск желания, жажда наслаждения, доходящая чуть ли не до безумия. Все то, чего она была лишена почти четверть века, все то, что она изгнала из своей жизни, вернулось, да еще в самой обостренной форме. На пороге пятидесятилетия Алоиза нежданно оказалась жертвой любовного желания.
До какой степени доходит схожесть отца и сына, в каких безднах кроются узы, соединяющие их? Алоиза, блуждавшая в поразительных и неведомых регионах, куда заводили ее сеансы сновидения-реальности, совершенно уже запуталась. Сердце ее, сердце матери, трепетало от страха за Фердинана, но тело пылало огнем, и то был огонь, который сжигает любовницу. Она выслеживала дух своего сына, но в то же самое время думала о Викторе. Она призывала, заклинала Виктора. Отец и сын, эти близнецы, заполонили ее тело, овладели ее плотью и сердцем. Воспоминания о Викторе становились все живей, пронизывали все ее существо, изливая в нее какое-то жгучее, все-разъедающее семя. Всеразъедающее и, однако, такое сладостное. Мысль о Фердинане присутствовала в ней постоянно, но мысль эта шла вспять, и Фердинан уже представлялся ей грудным младенцем. А затем вообще свернулся клубочком в ее чреве. Так постепенно сын отступал к тому моменту, когда он был зачат.
Дни шли, сеансы сновидения-реальности продолжались, и неразбериха, путаница все усиливалась. Сеансы сновидения-реальности не имели ничего общего с тем, чем занимались Питер Иббетсон и герцогиня Тауэр; то было, скорей, сновидение-умопомрачение или даже сновидение-морок. Запутанные грезы Алоизы углублялись в самые недра ее плоти, и плоть распалялась, вопила от желания. Постепенно Алоиза забывала о настоящем и безвольно уплывала в текучее прошлое, передав свое почти пятидесятилетнее тело той молодой женщине, которой она когда-то была. Со сладострастием слушала она, как из недр ее естества доносится песня любовного соблазна, которую распевает внезапно воскресшая в ней любящая женщина. И опять литературные примеры, на которые она опиралась в решающие моменты жизни, не несли ей помощи, скорей уж сбивали с толку. Как прежде не было в ней несгибаемого мужества Андромахи, так теперь она не находила в себе просветленной душевной силы, какая была в герцогине Тауэр. Слишком высоко подняла она планку и не смогла преодолеть ее, тем паче что планка эта, как выяснилось, разделяла жалкую чернь — живых людей — и благородных литературных героев. Алоиза была уязвлена, однако уязвленность причиняла не только мучения, но и приносила какое-то темное наслаждение. Потому-то она каждый день приходила в гостиную, укладывалась на диван и ловила в безмерном хаосе своей памяти беглые образы, быстролетные ощущения.
Однако грезы эти не переставали поражать ее, приводили во все усиливающееся смятение. Шли дни, присутствие исчезнувшего Виктора становилось все более осязаемым, все более явственным, и в мозгу Алоизы стало зарождаться подозрение. Жуткое, страшное подозрение. Дело в том, что все колдуны и маги, которых она призывала к ложу своего несчастного сына, давали ей понять, что тот, кто навел на Фердинана порчу, приведшую к полному параличу, несомненно связан с каким-то духом, явившимся с того света. А один из них, Длинный Марку, высказал даже предположение, что к этому непосредственно может быть причастен мертвец, погибший насильственной смертью, чья неприкаянная, блуждающая по свету душа вполне могла околдовать душу Фердинана. «Люди, — говорил Длинный Марку, — боятся грабителей с большой дороги, преступников, что могут напасть на улице, они запираются дома на ключ, спускают во дворах собак, у некоторых в доме даже есть заряженное ружье, но они совершенно не думают о иной опасности, что угрожает им, — о порче, которую может навести недобрый человек, и о злокозненности неприкаянных душ. Люди смеются над рассказами о призраках, в историях, которые они придумывают, привидения изображаются закутанными простыней или в каком-нибудь нелепом одеянии — чтобы те выглядели забавнее и можно было их не бояться. И совершенно напрасно! Потому что привидения действительно существуют! И на них нет ни простыней, ни саванов, ни цепей, ни колокольчиков. У них есть только их проклятие, и оно-то страшней всего. Потому что привидения чаще всего злодействуют, оттого что испытывают страшные муки; это неприкаянные души, несчастные души, не обретшие упокоения, души, которые утратили свое тело и прибежище на земле, но не нашли приюта на том свете. И горе человеку, который повстречается с таким привидением, ибо оно способно похитить у него душу. А ваш сын нередко бродил ночами и к тому же по большей части пьяный, и вполне возможно, однажды на свою беду он повстречался с таким вот привидением».
