сказанное о Леду в 1930‐х иногда почти совпадает со сказанным о Ле Корбюзье в 1920-х. Ле Корбюзье — «самый яркий из представителей передовой архитектурной мысли современной Европы. Имя Корбюзье — давно уже своего рода лозунг в борьбе за новые формы»[369]. Леду — «самый яркий новатор среди французских поборников классицизма»[370], «последняя монументальная фигура европейского зодчества»[371].
В Ле Корбюзье Аркин видел борца с эклектикой, в Леду — с барокко и рококо. Ле Корбюзье
решительно срывает с железо-бетонного костяка современной постройки ветхое ручное кружево архитектурных стилизаций, всяческих украшений фасада, всяческих имитаций под барокко, готику <…> на смену всему этому базару старья [приходят] новые формы[372].
Почти то же самое и про Леду:
В трактате Леду мы читаем знаменательные строки о «формах, которые создаются простым движением циркуля». Эти формы, по словам Леду, «отмечены высоким вкусом; круг, квадрат — вот азбука, которые авторы должны употреблять в тексте своих лучших произведений». С этим постулатом следует сопоставить нескрываемое отвращение Леду к барочной архитектуре, — к «этим формам, разломанным уже при самом рождении, к этим карнизам, которые извиваются, как рептилии». Кажется, до Леду никто не характеризовал барокко в таких уничтожающих и гневных определениях. «Спокойные плоскости. Поменьше аксессуаров» — читаем мы в другом месте трактата Леду[373].
Выступая на вечере памяти Аркина, прошедшем в Доме архитектора 20 февраля 1968 года, М. В. Алпатов говорил:
Если поставить вопрос, что же он больше всего любил, что его больше всего привлекало, то это современное искусство [выделено в стенограмме. — Н. М.]. Искусство сегодняшнего и завтрашнего дня <…> Он интересовался и прошлым, история была в центре его внимания, но увлекался больше современностью. Он умел приблизить к современности и историю искусства[374].
В конце 1930‐х годов, в самый пик своих кауфманианских исследований, Аркин получил квартиру в щусевском «доме архитекторов» на Ростовской набережной. Мне посчастливилось бывать в этой квартире в начале 1990‐х, и я обратил внимание, что в комнатах разные стены были покрашены в разные цвета: «Как у Ле Корбюзье», — пояснила вдова Аркина, Дора Григорьевна. Лишившись возможности писать о Ле Корбюзье, Аркин не только травестировал его в образ Леду, но и сублимировал в пространстве собственного дома.
Аркин (не) читает Грабаря
Леду в России открывали дважды. С именем Аркина связано второе открытие, первое же произошло еще в 1912 году, когда Игорь Эммануилович Грабарь опубликовал в журнале «Старые годы» статью «Ранний Александровский классицизм и его французские источники»[375] (в измененном виде статья вошла в изданный тогда же третий том «Истории русского искусства»[376]).
Знание Грабаря о Леду, как и сам «ранний Александровский классицизм», основывалось на французских источниках. Помимо собственно трактата Леду, откуда Грабарь заимствовал цитаты и иллюстрации, он упомянул доклад Анри Лемонье «Мегаломания в архитектуре в конце XVIII века», опубликованный в журнале «Архитектор» в 1910 году[377], и «Новый биографический и критический словарь французских архитекторов» Шарля Бошаля (1887)[378]. Вслед за Бошалем Грабарь называет Леду «Шарлем-Никола» — характерная ошибка для французской историографии XIX века: помимо Бошаля «Шарлем-Никола» Леду называл и Адольф Ланс в своем «Словаре французских архитекторов» (1872)[379], и даже Леон Водуайе (изобретатель термина «говорящая архитектура») в своей статье 1859 года[380]. При этом все трое — и Водуайе, и Ланс, и Бошаль — в библиографии приводят переиздание трактата Леду, подготовленное Даниелем Раме в 1847 году, где Леду также — «Шарль-Никола»[381]. (В первом издании трактата, 1804 года, Леду написал свое имя просто — C. N. Ledoux.) Вероятно, именно Раме был автором ошибки, исправленной лишь в 1920‐е годы Кауфманом.
Статья Грабаря посвящена обеим магистральным темам Аркина. С одной стороны, он, как и Кауфман (но за двадцать лет до выхода «От Леду до Ле Корбюзье»!), писал о «ненависти нового поколения к мастерам эпохи барокко»[382], о «страсти к кубам»[383] и даже использовал слово «модернизм» (хотя и ставил его в кавычки), имея в виду «полную переработку старых [античных] форм на новый лад»[384]. С другой стороны, задачей его статьи было показать влияние «школы Леду» на архитектуру русского ампира. Причем формулировки Грабаря гораздо острее, чем у Аркина: Леду «по справедливости следует считать отцом Александровского классицизма»[385]; Томон — «восторженный последователь Леду»[386]; Томон и Захаров «дали идеям Леду дальнейшее развитие и довели их до высшего выражения и законченности»[387].
Несомненно, Аркин читал Грабаря и, скорее всего, именно от него, а не от Кауфмана, происходит его интерес к влиянию Леду на русский ампир. Однако упомянул Грабаря Аркин лишь однажды — в коротком примечании: «На русском языке характеристику Леду находим лишь в статье И. Э. Грабаря»[388]. При этом, не ссылаясь, Аркин полемизирует с Грабарем: «Адмиралтейство не примыкает к „школе Леду“, так же, как оно стоит далеко в стороне от „школы мегаломанов“…»[389]. Оба этих термина использует Грабарь.
Аркин отчасти был прав: Захаров не принадлежал к «школе Леду». Просто за неимением на тот момент большей информации именем «Леду» Грабарь обозначил весь круг французских неоклассиков второй половины XVIII века. Однако, что касается «мегаломании», прав скорее был Грабарь, а не Аркин — в Адмиралтействе очевидно влияние главного французского «мегаломана» эпохи — Этьена-Луи Булле, который у Грабаря только упоминается. Достаточно сравнить Адмиралтейство с проектом Национальной библиотеки, чтобы увидеть не только формальную (например, трактовка объемов и плоскостей), но и иконографическую (морские нимфы, несущие небесную сферу, Захарова/Щедрина и атланты у Булле) связь. Эта связь прослеживается и биографически: во время пенсионерской поездки Захаров в Париже учился у Шальгрена, который в свою очередь был учеником Булле.
Но Грабарь почувствовал — а Аркин в пылу полемики не сумел почувствовать — влияние Булле интуитивно: ко времени написания его статьи, как и статей Аркина, рисунки Булле были практически неизвестны (в тексте Лемонье воспроизведены только два) — их впервые полно опубликовал все тот же Кауфман в 1939 году[390].
То, что Аркин фактически игнорировал Грабаря, можно объяснить лишь его желанием быть в «тренде» современной мировой, а не «дореволюционной» науки об искусстве, получить знание из рук Кауфмана, а не Грабаря, и декларировать свою связь с современной ему архитектурой, тем самым осуществляя постисторическую навигацию от Ле Корбюзье до Леду.
Удивительно схожа судьба ледуистских текстов Грабаря и Аркина.
В своей рецензии на III том «Истории русского
