кольца, и тут пустячная оплошность как-то сразу нарушила приятный его настрой.
Впрыгивая на тротуар, он задержал взгляд на очаровательном женском лице и запнулся о высокий каменный бордюр, упал на колено довольно ощутимой болью, повредил даже брючину. Он постарался, как возможно быстрее уйти от сочувствующих взглядов, но саднящая боль в колене вернула его мысли к домашним неприятностям.
Вспомнился так и не разгаданный до конца, самолюбиво-притаённый утренний бунт Нинули и, как ни казалось ему удобной устоявшаяся параллельность двух его жизней, впервые он не то чтобы сознал, смутно ощутил, что ему может не хватить удачливости и сил долго удерживаться на параллелях, - какая-то из двух жизней может чуть-чуть скоситься, и тогда неминуемо они пересекутся, а такое пересечение – ой-ой! – может обернуться ба-альшими неприятностями!..
«Однако!» - проговорил Юрий Михайлович, и сам себя не расслышал в неспадаемом шуме несущихся по Садовому кольцу машин.
Перед ним уже угловато серело знакомое здание департамента. Он представил, как поднимется сейчас на свой этаж, пройдёт длинным коридором, войдёт, прихрамывая, в свою приёмную, и новая его секретарша Люсичка, с приятно-волнующим участием к его боли захлопочет вокруг ушибленной ноги.
Юрий Михайлович улыбнулся, с силой отжал тяжёлую, на пружинах дверь.
ЗАСТОЛЬЕ
1
Застолье у Юрия Михайловича Кобликова шумело, пило, жевало, прерывалось время от времени речами и тостами, после очередного тоста гости с новым приливом энергии охватывали широкий, расставленный почти от стены до стены, сверкающий фужерами, рюмками, бутылками и графинчиками стол. Такого обилия яств и вин Алексею Ивановичу не приходилось видеть даже на приёмах в Кремле. Но не само роскошество стола удивляло – не составляло труда догадаться, что каждый из сидящих за столом знает, что благодетелем и дарителем всех этих необычных коньяков, бальзамов, вин, настоек, закусок, редких даже для столицы фруктов, сладостей, был, ни кто иной, как Геннадий Александрович, «наш Генаша», как дружески, в то же время с нескрываемым почтением величал его при гостях Юрочка.
Уставя невидящий взгляд в край стола, Алексей Иванович подавленно сидел, мысленно ругал Юрочку за навязанное им гостеприимство. Повстречались они на Тверском бульваре, где Алексей Иванович предавался воспоминаниям о своём отрочестве, прошедшем здесь, среди липовых аллей под звон трамваев, и Юрочка почти силой затащил его к себе, обещая потрясающий вечер, и, главное, знакомство с обществом «без которого невозможно жить».
Усадив братца в кресло в семейной своей спальне, с широкой тахтой, ковром на полу и напольным светильником-шаром, зелёным светом своим располагающим к интимности, Юрочка исчез по хозяйским заботам, сунув Алексею Ивановичу отблескивающий заграничным глянцем престижный среди столичной элиты журнал «Америка», и Алексей Иванович в таком глупом затворничестве просидел до прихода гостей. Отложив журнал, он прислушивался к звонкам, преувеличенно оживлённым голосам входящих в квартиру людей и всё более ощущал свою непричастность к затее братца. Не раз порывался подняться, уйти к себе, в гостиницу, но каждый новый звонок приостанавливал его порыв, стеснительность от обретённой неуклюжести, неминуемая обязанность знакомиться и объясняться с людьми незнакомыми, заставляли его глубже втискиваться в кресло, ждать другой, благоприятной минуты. В конце концов Алексей Иванович понял, что уйти не удастся и смирился с неизбежностью.
Взрыв согласно восхищённых голосов приветствовал в прихожей нового, видимо всем хорошо знакомого гостя. Когда громкий, как оркестровый туш, восторг приутих, и гости, предупредительно поощряя друг друга, прошли в столовую, Алексей Иванович, услышал смущённый и восхищённый шёпот Юрочки:
− Ну, что ты, Генаша! Ты и так сверх возможного…
− Что за счёты, Юрий Михайлович! Всё – на стол… Пока – можем!
Голос гостя был высоким, резким, даже в той снисходительности, с которой слова произносились, сам звук голоса насторожил Алексея Ивановича.
В какой-то из газет один из известных криминалистов утверждал, что голос человека так же неповторим, как рисунок кожи на подушечках пальцев. А память Алексея Ивановича хранила звук именно этого голоса – суховато-пронзительного, как скрип укатанного снега под каблуком. Он не успел вспомнить кому мог принадлежать настороживший его голос, как дверь распахнулась, и Юрочка, сияя всем лицом, ввёл в комнату самого гостя.
− Знакомьтесь! – сказал он, озаряя сияющим взглядом комнату. – Это – Алексей Иванович, мой двоюродный брат. А это, - представил он, - самыйсамый, всеми уважаемый человек, Геннадий Александрович!
Алексей Иванович тяжело поднялся с кресла, взглянул близко, сердце дрогнуло: перед ним стоял несколько пополневший, с лицом округлившимся, изменённым щёточкой странных молочно-белых усов, вежливо улыбающийся Авров.
Взгляды их соприкоснулись; веки Аврова прикрылись.
− Значит, Алексей Иванович? Юрия Михайловича братец? – с любезным поклоном уточнил он. – Что ж, будем знакомы. Он повернулся к Юрочке.
− Надеюсь, Алексей Иванович не откажется принять участие в нашем скромном ужине?
Удовлетворившись утвердительным кивком радостно сияющего Юрочки, как бы уходя от самой возможности дальнейшего разговора, сказал:
− Что же, Юрий Михайлович! Пора к народу?..
Авров, видимо, лучше владел собой, чем Алексей Иванович Полянин, потрясённый встречей с бывшим своим фронтовым старшиной.
Он как-то сразу вошёл в общий разговор, с какой-то даже изысканностью ухаживал за сидящими рядом дамами, подкладывал в тарелочки им деликатесы, принимал и отвечал на тосты, сдержанно пил из хрустальной рюмочки.
Лишь по тому, как старательно избегал он смотреть на бывшего своего командира, как бы обходил взглядом опасное для себя место, Алексей Иванович мог догадаться, что Авров не так спокоен, как хочет казаться.
Обслуживали застолье две стремительно-ловкие девицы – Инна и Алина – поскольку хозяйка Ниночка, - как объявил Юрочка «в данный момент поправляет здоровье с детьми у моря».
Девицы держали себя по-домашнему, они как бы плавали себе в удовольствие среди голов, рук, стульев плотно охвативших стол, поигрывая оголёнными плечами, приносили из кухни всё новые закуски и винные бутылки, удивляющие формами и этикетками, какие-то заморские баночки, разобраться в которых, видимо, мог только сам Авров. Юрочка взглядами руководил девицами, и когда одна из них – Инна – с симпатичным личиком и выпуклым умным лобиком, с подсветлёнными заколотыми в конский хвостик волосами, игриво похлёстывающий при движении её тонкую шею, ставила перед ним на стол блюдо, он рукой привлёк её к себе, взял хрупкую корзиночку из запечённого теста, заполненную зернисто отсвечивающей икрой, голосом взрослого, подсюсюкивающего ребёночку, проговорил:
− Бутер – в – ротик! – заставил её откусить, тут же поцеловал в солёные, как чувствовалось Алексею Ивановичу, губы. Глазами он указал на брата. Инна, повинуясь, наклонилась, щекоча упавшими волосами ухо и щеку Алексею
