Ни хуя вообще не чувствует, фригидная блядь, подумал я, перекантовал на бок и почти уже вошёл в попу, как она застонала-заумммкала и перевернулась. Ну что ж… Я жёстко залез ей языком до самой глотки, невольно расслюнявившись как телок, а все пальцы запустил в неё — ещё чуть-чуть и весь кулак войдёт. «Ну хватит слюни пускать мне в рот! и весь подбородок обслюнявил!» — сказала она на первое, «Ну ты вообще что ль, Лёшь!» — на второе; я опять обиделся, глотая незримые слёзы. И ещё два раза трахнул её в первопристойной позиции. Ещё раз залез языком в рот, обойдя все зубы и не забыв даже нёбо. Её это не вдохновляло, а мне что делать?! Ну что я могу ещё от неё получить или ей дать?! Я поцеловал её нежно на сон грядущий, она отвернулась, завернув на себя почти всё одеяло.
Не сказать, что ненавижу, но определённо недолюбливаю… птиц… Вот вам, к примеру, весь май-июнь так называемые соловьиные трели заливистые, переливистые — один-в-один наборчик мерзких звуков автосигнализации! — чуть, может, потише…
Санич признался потом, что они с Михеем тоже провели ночь не очень удачно. Неужели они деликатнее меня? Я и утром не устыдился почему-то…
30.
Проснулся, раскутал Зельцера, рассматривая её спящую. Помнится, Саша обронил как-то: ты, мол, её утром не видел, в постели, когда не накрашена, — он чуть ли не плевался. Я прислушался: дышит ровно, спокойно, почти беззвучно. Присмотрелся: выражение лица ангельское, лицо без «штукатурки» довольно красивое, черты его правильные, кожа очень хорошая, губы без помады просто оть-уть — я не удержался, стал осторожно гладить её лицо, а потом целовать в губы…
Она недовольно зашевелилась и замурчала, я перекатил её в свои объятия, сжимая и целуя — она вяло ответила. Впервые я обратил внимание на внушительные мягкие груди, какие-то рыхлые и студенистые, несколько нелепые в своём присутствии на теле, как и тут же, чуть ниже, нащупанный мною животик — довольно ощутимый и такой же рыхлый, конечно, портящий всю фигуру… Я мысленно примирился с этими недостатками, поскольку всё в жизни уже складывалось не кристально-идельно, а с примесью — главное, чтоб «хоть что-то светлое» проглядывало…
Когда я кончил и закончил и смотрел на её лицо, она улыбнулась (Oh, God! You’re saving our souls!) Было очень светло, очень хорошо, как будто весь свет заново родился на всём свете, и не было этой ужасной тёмной ночи… Я поцеловал её.
— У меня всё лицо горит, — произнесла она, вставая, подходя к зеркалу.
Я высунулся на руках из постели и увидел в самом низу зеркала свою довольную рыжебородую рожу.
— Это всё от твоей бороды — красные точки, — скорее ласково-капризно, чем недовольно произнесла она, — ты бы как-нибудь её сбрил или постриг…
В этот момент я, подкравшись по полу, хлопнул её по голому заду, схватил и поволок в постель.
— Вообще-то презервативы для этого есть, — говорила она, выкручиваясь от моих объятий и поцелуев, — вчера всё как-то спонтанно произошло, а так… Лё-ошь, ты слышишь?
— Пусть, бля, америкашки ими пользуются!
— Ну Лёшь, у меня вчера менструация была и сегодня тоже немножечко… — Она, отодвигая задницу и отпихивая меня, пыталась показать мне несколько пятен на пёстром узоре простыни.
— Ну и нехай.
— Лёшь, ну возьми вон там гондоны, протяни руку — в шкафу с краю между книжками.
Я достал пакетик и впервые надел на себя знаменитое «изделие № 2» — какая пакость! — надо же такое придумать! блять, каким надо быть плебеем и ёбырем-террористом (то есть, простите, плейбоем), чтобы чувствовать что-то через эту бляцкую жувачку! — так-то мало хорошего в этом купании в бездне зрелого влагалища!
Было хотя бы горячо — как будто вся эта жара влияла и на её внутренности. Потом я как-то ещё согласился для экзотики надеть «это» (какое хуёвое слово, ребята) — даже Зельцер рассмеялась: «У этих тайцев и китайцев не тот размерчик!» — и с тех пор стала по-русски беспечна.
Причём тут по-русски и зачем вообще мне борода?! По-моему, тут всё яснее ясного — поскольку я писатель, и русский, и, допустим, хочу быть великим — то величие это бородой и определяется — чем она длиннее, тем… До Толстого и Достославного ещё далековато, конечно, но у них в мои годы и такой-то не было! Глупо-ой!
Всё закончилось быстро. По её настоянию я отнёс в мусор отяжелевший мешочек. Вернулся — она уже натягивает новые трусики. Ну нет уж — теперь по-нашему! Я повалил её отнекивающуюся и сопротивляющуюся на диван, содрал трусы и, прижав ноги, чтобы не раздвигала вообще, втёрся в неё… Как ни странно, ей, видимо, понравилось. Она ещё раз заметила, что я её совсем исколол своей бородой и щетиной и больно дёрнул колечко в брови…
— По девочкам-то наверно бегаешь? — лукаво осведомилась она.
— А что, так видно? Нет, Элька, никак нет. Секс или Новый год — конечно Новый год! Даже целая декада!..
— Ты просто монстр какой-то… Учитывая всё-это… и то, что рассказывал Санич…
Слово «Санич» было как нельзя уместно, милая! Я думал, что восемь половых актов в сутки — это нормальная норма… Я не говорю, что я это осуществлял, но… Но оказывается, организм уже не тот, придётся остановиться на пяти-шести… наверно, импотенция не за горами… — Я искал свою одежду, а она надела новую моднявую майку и вертела в руках какие-то непонятные коричневые шорты.
— Бред какой-то! — Она, запрокинув ноги, натянула.
— Что бред? — Ага, всё валяется на полу. Надо же так обдолбиться! (А мне нравится! — ещё раз повторяю — нравится!!)
— Всё! — Она вертелась, разглядывая и показывая себя. — Посмотри, Лёшь, как шорты, нормальные?
— Не бред, а гиперсексуальность. Болезнь такая… Ненасытимость… А у меня наверно особая метафизическая гиперсексуальность… Меня преследует страх, мне постоянно нужна женщина — постоянно! — потому что я боюсь…
— Чего? — недоумевала она.
— Смерти. — Я надевал свои чёрные штаны с чёрной рубашкой.
— А при чём здесь секс?
— Ну, не только секс, а любовь. Типа Эрос противостоит Танатосу. — Я наткнулся взглядом на плакат с Бивисом и Баттхедом и невольно ощерился.
— Бред. Ну как шорты, Лёшь? Нормально, если я в них пойду — или лучше вот эти надеть? — Она держала в руках точно такие же, только тёмно-фиолетовые.
— Не знаю, — растерянно ответил я, поглощённый своими мыслями.
Оказалось, что это самый раздражающий её ответ.
В конце концов, «I am the needle in your vein» и «хотеть трахнуть всех вподряд во всём мире» — одного поля яблыки, равносильные атрибуты рядового «мистера Селф-Дистрактора» — или мисс…
Ей кто-то позвонил, и пока она болтала, я поставил чайник и изготовлял из булки, варёной колбасы и кабачковой икры её любимые (или просто обиходные) бутеры.
— Что, Лёшь, какие у тебя планы? — Спросила она, кривляясь совсем чуть-чуть — я бы и не заметил, если бы не знал её потом.
— Я бы не хотел покидать тебя. — Ответил я в той же модальности. Всё было серьёзно и пристойно. Как хорошо, когда всё только начинается — ведь как непотребно вальяжны становятся люди, когда понимают, что «повязаны одной цепью» «на короткой ноге», и уж каким говном они становятся, когда разосрутся между собой!
— Прав-нда? — Опять эта блядская девочка! Это бьёт мне в самый-центр нервных-сплетений-окончаний-дендронов-аксонов-нейронов-нейтрино-нитратов-или-как-их-там! О, я люблю её! И могу безнаказанно поцеловать!
Это я и сделал. Она несколько недоумевала.
…Мы втроём — как в старые добрые времена — теперь уже, после одного дня, вернее, ночи хочется именно так сказать — прибыли к Зельцеру и нажрались портвейном, созерцая к тому же какой-то второстепенный футбол.
Последнее, кстати, весьма было кстати как некое вспоможение, поскольку была какая-то неловкость — не то чтобы чувствует кошка, чьё мясо скушала — ведь Саше явно всё-это было по хую как той кошечке, про которую мы с ОФ писали рассказ, но всё же… Я всё думал, не заметил ли Саша, как вошёл, мой рюкзачок, уютно отдыхающий на этажерке для обуви?
Не могу понять, почему я себя так вёл — от уже въевшейся в кровь скромности, даже забитости — или тут виновен хитрый Зельцер, понимающий по чём жизнь и любящий нашего Сашу?..
Всё — дуплет, как обычно. И как мы будем спать — кто с кем? Зельцер быстро разобрала оба дивана, положив «хорошее» одеяло на маленький и улеглась на него. Саша как бы вопросительно взглянул на меня — я пожал плечами, он — тоже, и мы улеглись вдвоём на диван Зельцера — «как в старые добрые времена…»
На другой день мы невесело похмелились остатками вчерашнего, и явно надо было уёбывать. Саше надо домой, я не могу засветиться, к тому же чувствуется, что Эля не очень и хочет, чтобы я задержался. Я как ни в чём ни бывало надел рюкзачок и задержался в пороге, не зная даже что сказать — не ехать с Саничем вроде как нельзя, поехать с ним для виду, а потом сразу вернуться — а вдруг её не будет дома, да и вообще — я, конечно, может, и сноб, но не такое я уж быдло… — а вдруг — он вернётся?! или ещё кто-нибудь?! что если она поедет сама к кому-нибудь другому?! что если не захочет меня больше видеть?! когда я её увижу?! — «Эль, дай мне свой номерок», — сказал я как бы шутливо. Она назвала свой номер, состоящий из одинаковых цифр. Про мобилу речи не зашло — я знал, что это было у Саши.
