Как он и предвидел, случайный разговор быстро превратился в допрос с пристрастием, когда Бенани потерял выдержку, а затем отчасти и самообладание.
— А, так, значит, ты ездил на Айн-Малку?
— Да.
— А потом вернулся?
— Да, — удивленно ответил Амар.
— Стало быть, я тебя как раз и встретил на обратном пути?
— Не совсем. Я успел еще заехать на фахту.
— Но она начинается не раньше восьми, — укоряющим тоном сказал Бенани.
— Не знаю. Я был там недолго.
— Должно быть, задержался на Айн-Малке?
— Не очень. Когда я уезжал, солнце было еще высоко.
Бенани сделал глоток кока-колы и передал бутылку юноше, сидевшему справа. Потом начал было насвистывать какую-то песенку, так, словно эта небольшая интерлюдия могла придать сцене видимость естественности.
— Наверное, остановился подремать на обратном пути? — сказал он, резко оборвав свист.
— Нет, — рассмеялся Амар. — Все присматривал местечко, но так и не нашел. Да еще по ошибке заехал в чей-то сад.
— Вот это опасно. Сейчас французы долго не думают — подстрелят, оглянуться не успеешь.
Если бы он соврал и сказал, что никого не встретил и ничего не видел, все были бы убеждены, что он хочет что-то от них утаить. Главное было не проговориться о том, что он заметил в Мулае Али что-то очень необычное.
— Нет, хозяин оказался мусульманин.
— Мусульманин? — недоверчиво отозвался Бенани. — Так, говоришь, сад по дороге на Айн-Малку?
— Да, мусульманин с мотоциклом. Какой-то Мулай. Почти лысый и ходит вперевалку.
Один из юношей фыркнул. Бенани досадливо нахмурился, но сделал вид, что не обратил внимания. И даже наоборот прикрыл глаза, словно пытаясь представить себе хозяина сада.
— Какой-то Мулай, — повторил Амар.
Бенани покачал головой.
— Нет, не знаю, — неуверенно сказал он.
— Живет еще в таком старом доме.
— С семьей?
— Понятия не имею.
— Так ты к нему заходил?
— А, да. Он сам меня пригласил… Слушай, — вдруг сказал Амар, — если тебе охота узнать, кто там был и чем они занимались, можешь поехать и спросить у него самого.
— Кто, я?! — крикнул Бенани. — Я ведь сказал, что его не знаю. Откуда мне его знать?
— Khlass![71] — сказал Амар, снисходительно улыбаясь. — Ты его знаешь лучше моего. — И, пользуясь случаем уязвить противника, продолжал: — Ты же с ним сегодня вечером виделся.
В это мгновение все непроизвольно привстали. Амар был очень доволен собой. Он окончательно решился говорить начистоту.
— Я больше ничего не могу рассказать тебе о твоем друге, потому что не знаю его. Да тебе и не про него, а про меня хочется все выспросить. Zduq, ну давай, спрашивай.
— Не сердись, — сказал Бенани. Амар рассмеялся. — Мы ведь все друзья. Какая разница, чей это был сад? Главное, что не французский и что ты остался цел.
Все было так, словно бы Амар ничего и не говорил. Он понял, что они не собираются с ним откровенничать, и гадал, сможет ли извлечь выгоду, если будет откровенен с ними, или лучше остановиться и начать играть по их правилам. Наконец он решил чуть повременить.
— Я сначала решил, что ты заговорил со мной, потому что слышал, как я сам с собой разговариваю там, на Талаа.
— Вот еще, нашел причину.
Так, значит, все-таки слышал, подумал Амар, довольный тем, что ему удалось выяснить правду.
— А почему бы и нет? — ответил он.
— Enta hmuq bzef, — недовольно произнес Бенани. — Ты с ума сошел.
Один из юношей что-то шепнул другому, у которого все лицо было усыпано прыщами, и тот неожиданно спросил Амара:
— Ты говоришь, что сначала сам так решил. Ну, а сейчас что думаешь?
Бенани сердито взглянул на него, и Амар рискнул предположить, что это потому, что он не успел сам задать этот вопрос. Он оглядел кафе. Посетителей не было. Кауаджи закрыл дверь и лег спать возле нее. Амар посмотрел на лица пяти юношей, выражение у всех было не слишком дружелюбное.
— El hassil[72], — расстановкой произнес он. — И сам не знаю, что думать.
Больше он уже не мог себе позволить быть искренним, об этом и речи быть не могло, так как теперь ему стало окончательно ясно, что Мулай Али не только послал Бенани шпионить за ним, но и приказал ему делать это, как делают полицейские — скрытничать и вместе с тем использовать все подходящие средства, чтобы добыть нужные сведения. Сомневаться в этом не приходилось — слишком уж грубо Бенани играл свою роль. Возможно, больше всего Мулай Али хотел знать, что слышал Амар в его доме, насколько он понял смысл разговоров, которые там велись, и собирается ли держать язык за зубами.
Пожалуй, он сказал им не так уж и много, размышлял Амар, но, может быть, вообще не стоило ничего говорить? Он взглянул на свои руки, на кольцо, подаренное гончаром, и вспомнил о его предостережениях. Вполне возможно, что один из этих самых драри, что сидят сейчас рядом, зарезал или пристрелил какого-нибудь ассаса[73] или мокхазни — поди узнай.
Все по-прежнему выжидающе глядели на него.
— El hassil, — повторил Амар. Без толку, он больше не мог изображать святую невинность. — Мне кажется, вы хотите знать, с вами ли я в глубине сердца.
Бенани нахмурился, но Амар видел, что ответ пришелся ему по вкусу.
— Мы хотим знать и что у тебя в голове тоже, — сказал он. — Какой прок от сердца, если нет головы на плечах? Про тебя не скажешь, чтобы ты своей головой слишком много думал. И до сегодняшнего дня это было неважно. Но теперь… — он пристально поглядел на Амара, — придется тебе думать почаще, понятно?
Амар прекрасно все понял. Бенани имел в виду, что, побывав у Мулая Али, он неизбежно становился соучастником, иначе и быть не могло.
— Голова у меня есть, — сказал он, — а языком я болтать не люблю.
Бенани коротко рассмеялся.
— Знаю, знаю. Все так говорят. Но в полиции язык скоренько вытягивается от Баб Махрука до Баб Фтеха. Чтобы не попасть в полицию, надо уметь хорошенько думать. Но коли уж ты попал туда, там-то и выяснится, что у тебя на сердце и что для тебя важнее — собственная шкура или доверие твоего султана.
Бенани пристально глядел на Амара — возможно, чтобы по выражению лица понять, какое действие произвели его последние слова. Это был не самый подходящий момент, но Амару припомнились слова Мохаммеда Лалами: «Султан никогда не вернется, да и партия этого не хочет», — помимо воли они звучали в голове Амара, так же как и то, что Мохаммед сказал сразу после: «Разве партия виновата в том, что люди в Марокко — ослы?» Бенани и считал его одним из таких ослов, именно так следовало понимать все, что он говорил. Чтобы найти общий язык с этими людьми, Амару было не избежать лжи. Он медленно опустил голову, словно задумавшись над глубокой мудростью, заключенной в словах Бенани.
— Мы — твои друзья, — сказал Бенани, заворачивая объедки в газету, — но ты должен доказать, что ценишь нашу дружбу.
Вот уж не повезло, подумал Амар. Ему вовсе не хотелось иметь таких друзей.
— B'cif, — ответил он, — конечно.
Он снова оглядел собравшихся. Юноша с прыщами на лице, похоже, считал себя правой рукой Бенани, рядом с ним сидел желтушный, болезненного вида молодой человек в очках с толстыми стеклами, еще дальше — толстяк, который выглядел так, словно в жизни не ходил дальше, чем от Киссарии до медресе Аттарин, и высокий негр, которого Амар, кажется, как-то видел в городском бассейне в Виль Нувель.
Бенани снова выпрямился, держа в руках сложенную газету.
— Rhaddi noud el haraj man daba chovich[74], — произнес он поучительным тоном. — На этот раз будет настоящая война, а не балаган.
Амар невольно почувствовал, что дрожит от волнения.
— Ты хоть знаешь, что происходит? — продолжал Бенани, и глаза его неожиданно угрожающе сверкнули. — Сегодня ночью пять тысяч повстанцев спят за воротами Баб Фтех. Ничего об этом не знаешь?
Сердце Амара готово было выскочить из груди, глаза широко раскрылись.
— Что?! — воскликнул он.
— Ни для кого это не секрет, — мрачно сказал Бенани. Он подозвал кауаджи; тот, сонно потягиваясь, поднялся и заковылял к ним. — Мы уходим, — сказал ему Бенани. Кауаджи, шаркая, вернулся к двери, открыл ее и выглянул. Потом закрыл снова. Четверо драри встали, торжественно пожали руки Бенани и Амару и прошли к дверям, кауаджи выпустил их. Бенани остался сидеть на своем месте, молча уставившись на циновку под ногами, и Амар, который не знал, можно ли считать аудиенцию оконченной, тоже не двигался до тех пор, пока Бенани, из предосторожности дожидавшийся, пока ушедшие не отойдут достаточно далеко, не поднялся на ноги.
— Лучше завтра не выходи за стену, — сказал он, — а то можешь надолго попрощаться с семьей. Я провожу тебя до дома.
