И про мать рассказал. Давно не ходит она по чужим дворам стирать белье. Лежит больная и все кашляет… Умирать будет, наверно. А у него даже рубахи нету.
— Гляди, брюхо-то голое, — откровенно распахнул он дырявый полушубок: — Плохо, совсем плохо живем. Уй-уй…
Внимательно слушал Иван Васильевич сбивчивый рассказ Ахмета. Потом встал, походил, подумал.
— Посиди минутку, сейчас вернусь, — коротко бросил он. — С товарищами посоветуюсь.
Вернулся скоро, с бумажками в руках.
— Не горюй, Ахмет, все будет хорошо. Сегодня твою мать увезут в больницу, будут лечить хорошие доктора. Вот эту зеленую бумажку отдашь в столовую, что возле станции. Там на братишек будут суп выдавать. Бесплатно. А ты бросай-ка свое частное дело: с ним, чего доброго, ноги протянешь. Нашлась тебе работа, фонари на станции и на улицах зажигать. А утром гасить и керосином заправлять. Жалование тебе пойдет, полушубок выдадут и валенки, как положено. Там старичок один работает, он все тебе расскажет. Трудно ему управляться с этим делом, помощника просил, шустрого паренька. Лазить-то, наверное, умеешь?
— О, Ахмет умеет лазить, как кошка! И по деревьям, и по крышам, даже на колокольню лазил.
— Вот и хорошо. Потом твоих малаек в приют определим. Жаль, сразу не можем. Трудно, Ахмет. Хозяйство у Советской власти большое, а дыр много… Школы надо открывать, чтобы все — и ребята, и взрослые учились. Ты годик поработаешь, тоже учиться пойдешь.
— Не умей я учиться, — горько вздохнул Ахмет.
— Неправда! Голова у тебя смышленая. Вот по этой бумажке тебя на работу определят. А теперь беги, маму обрадуй. До свидания, Ахмет Шайфутдинов, — протянул с улыбкой Кущенко руку.
Ахмет растерялся. Он протянул сначала левую руку, отдернул ее, переложил ящик и подал правую. Но ящик выпал и с грохотом полетел на пол. Тогда Ахмет протянул обе руки.
— Спасиба… Спасиба… Пажалста, — обрадованно повторял он и, подхватив ящик, поспешил к выходу.
— Как дела? — окликнул друга Николка. Он возвращался с почты.
— Ой, якши-хорошо дела! Вот бумажки…
— Что я тебе говорил? Советская власть завсегда поможет бедному человеку, — заверил Николка. — А ты вечером приходи, послушай, как мы заседаем.
…Шел Ахмет домой, кутался в свой ветхий полушубок и радовался, прижимая к груди драгоценные бумажки.
Тревожные ночи
Каждое утро, румяный от морозца, Николка прибегал в кабинет секретаря Совдепа товарища Годомского, добродушного и говорливого человека. Годомский сам рассказывал, что долгое время сидел в царской тюрьме, в одиночной камере и привык разговаривать сам с собой. А уж кто придет, так рад-радехонек!
— Тэк-с, тэк-с, — рассуждал он. — Эту бумажечку сюда подошьем, а протокол надо переписать чисто, разборчиво, чтобы наши потомки и через сто лет могли прочесть. Понимаешь, дорогой товарищ курьер, ведь это сама история! Не будет нас, а документы расскажут, как мы голыми руками начинали воздвигать прекрасное здание новой эпохи! Садись к печке, погрейся, а я тем временем с нашим хозяйством разберусь.
Годомский бережно прятал папки с протоколами и документами в железный шкаф и принимался за неотложные дела.
— Веселый сегодня будет денек! А, товарищ Николай? Эту бумаженцию вручишь господину Калашникову. Он одну контрибуцию вносить отказывается — три заплатит! А эту пилюльку для господина Тарабрина приготовили: пусть лошадей дает на десять дней. Будут скандалить — не обращай внимания. На почту придется забежать, пакеты отправить. А вернешься, чайком угостимся, — ласково и немного виновато говорил секретарь, словно ему было неловко, что так приходится затруднять человека.
— Я мигом, — Николка лихо щелкал замками портфеля и бежал выполнять поручения.
Портфель был Николкиной гордостью. С ним он смелее заходил в дома богатеев, невозмутимо шагал по ковровым дорожкам и под насупленным взглядом хозяина хлопал портфелем по столу.
— Вам бумага из Совдепа. Велено явиться…
…Чудно получается: попробуй раньше сунуться вот к такому пузану, живо бы по загривку схлопотал, либо пинка дали. Теперь все богачи в Николкиных глазах потускнели, пожухли. Прижала их новая власть. Так им и надо, толстосумам.
Зато к Николке в Совдепе все относятся как к равному, называют ласково — «товарищ». Даже самый главный председатель.
— Как, товарищ Николай? Трудно приходится? — спросил он недавно. Глаза от бессонных ночей усталые, но добрые.
— Ничего, товарищ Васьков, бегаю. Я — крепкий!
— Это хорошо. Советской власти нужны крепкие, выносливые люди.
Теперь Николка без устали носился по городу. Знал он, что за каждой бумажкой, за каждым пакетом — большое дело, важное, нужное для Советской власти. Вот недавно отнес он бумагу в депо — на другой же день железнодорожники выехали в лес рубить дрова. По другой бумажке содержателя извоза заставили эти дрова вывезти для больницы и школ.
Одно Николку огорчало: подошвы у пимов с каждым днем становились все тоньше. Совсем недавно были толстыми, теплыми. А теперь под ногой прощупываются все бугорки, а пальцы мороз пощипывает.
Ну ничего, он забежит как-нибудь вечерком к Ивану Васильевичу, попросит у тети Саши старый пим на подшивку. Они ни в чем ему не отказывают. И опять пимы как новые будут…
В Совдеп он возвращался с тощим портфелем.
— Николушка, озяб? А тебя чай ждет!
Секретарь Совдепа отодвигал в сторону бумаги, раскладывал пайки черного хлеба.
— Вот тебе сдобные пышки-пампушки. А это — сахар-рафинад, — шутил Годомский, извлекая из кармана крошечный пакетик с голубоватыми зернышками сахарина. Правда, чай от сахарина отдавал не то медью, не то железом. Но с мороза и такой был хорош. И черный хлеб казался вкуснее всяких пампушек.
* * *
…По вечерам в Народный дом валом валил народ. С шумом рассаживались на скамьях зрительного зала мастеровые люди в промасленных полушубках и тужурках, работницы и кухарки. Сложив на коленях руки, они терпеливо ждали, когда на сцене за столом с кумачовой скатертью появятся члены Совета депутатов. Всем хотелось послушать, как новая рабоче-крестьянская власть решает свои дела.
Приходили сюда и богатеи. Они держались от всех наособицу, с презрением оглядывали сидящих в зале, морщили носы и о чем-то шептались между собой.
Иногда кто-нибудь из них не выдерживал и с криком «Вы не правы!» выскакивал на сцену, начинал что-то доказывать, жестикулируя руками. Но его быстро заставляли замолчать насмешливые выкрики из зала.
На правах сотрудника Совдепа Николка не пропускал ни одного заседания. Он усаживался где-нибудь на галерке и караулил место для Ахмета. Тот приходил значительно позднее: надо было зажечь фонари.
— Чего говорят? — расспрашивал Ахмет.
— Разное… Опять дрова пойдут рубить… Паровозы остановились, топить нечем. Про хлеб…
— Про тех говорят, кому работы нету. Про бедных…
Часто на заседания прибегала Варька. Ее дедушка устроился работать сторожем в Народном доме, и у девчонки было
