Бухнула дверь, ах, если бы я успела выйти из-под лестницы, но я не успела, ах, если бы это был просто житель дома, но как может придти под утро житель, нет, это не житель, потому что я кожей чувствую его шаги, шаркающие, неспешные – куда спешить, он здесь работает, а работа не волк, он идёт медленно, зная каждую выщербленную плитку на полу, мерзко-жёлтую, грязно-песочную, и в шахматном порядке – грязно-терракотовую, в швах – грязь от ленивого мытья грязной водой из ржавого ведра, моего ведра, внезапно поняла я, и орудия труда – лопата и швабра, и ведро, заполненное мною – это его орудия труда, я окаменела. Я не успела выйти – он войдёт и сразу поймет, что это я тут ночевала и в ведро я наделала, королева подвала. У меня стучало в висках: опоздала, опоздала.
Сверху ещё кто-то спускается, и шаги дворника приближаются, что мне делать, сделать вид, что я шла наверх и упала, растянулась? для этого я уже опоздала, если я упаду, то здесь, прямо под лестницей, тогда как объяснить, что я здесь забыла, и как объяснить ведро с дерьмом? Боже, боже, что делать? Как выпутываться? Я полезла в сумку: деньги помогают выйти из любого положения, шарю рукой в сумке, где кошелёк, блядь! Нету. Боже, боже, ну что это такое?
Человек спустился с лестницы, встал на нижней ступеньке – поджидает дворника, тот остановился, здоровается, отвечает, говоря о погоде, боже, куда мне деться, ну иди, иди куда шёл, дворник говорит, как тот, что открыл мне вместо Тамары, тоже с акцентом, узбек? таджик? ну что там перемывать, погода как погода, только солнца давно не было, а туман такой редкий в Москве – три дня уже висит над городом.
Шаги к двери на улицу, свист кодового замка, вышел, дверь медленно поехала обратно и масляно клацнула: чмок, закрылась, как я выйду? Боже, я совсем сошла с ума! Нажму на кнопку и выйду, ко мне подходит дворник, провалиться мне на этом самом месте! Он смотрит на меня молча. Я, наконец, нащупала кошелёк, тяну его, достала, смотрю в него. Один кармашек, пусто, вторая складка – пусто, Он ждёт. Я дрожащими руками дергаю за язык молнии – последняя надежда – открываю – пусто, не верю своим глазам, пусто, ах, да, я же последнюю пятисотку отдала вчера слесарю за ложный вызов, только чтобы он не вызвал полицию.
Таджик-узбекТаджик-узбек смотрит внимательно мне в кошелёк. Переводит глаза на моё лицо, глаза как чёрный виноград, густые тёмные ресницы, зачем мужчинам такие ресницы, мне бы такие, я горю изнутри от стыда, как спичка, он ждёт, я говорю:
– Возьмите кошелёк – кожа, фирменный, подарите своей жене.
Он не протягивает рук, я кладу кошелёк на заляпанный жирный стул и наклоняюсь, берусь за мокрую дужку ведра, на поверхности нетканые салфетки жёлтые, жидкость медленно колыхается, неполное ведро, на четверть заполнено, теперь, элегантно покачивая ведром, мне следует пройти мимо узбека-таджика и на улицу, а там – за мой бывший дом, в котором прошло моё детство, где умерли родители, один за другим, сначала мама, потом папа, единственное место, где я могу почувствовать себя ребёнком, и куда я стараюсь не приходить, потому что слишком это больно, слишком много воспоминаний.
За домом гаражи, там кусты, там раньше была помойка, если её не перенесли, я поставлю несчастное ведро в бак, зелёный кубический спасительный бак, а таджик-узбек найдёт себе новое ведро, не так ли милейший. Узбек-таджик смотрит на меня с улыбкой. Не трогается с места и не даёт мне пройти, я обхожу его, иду к двери, хоть бы никто не встретился мне, боже, боже, пожалей меня, не оглядывайся, иди дальше, проходи, пять шагов, три ступеньки вниз, в тамбур подъезда, двери без замка, вторые двери, нажать надо левой, а кнопка справа, ничего, ничего, узбек-таджик прожигает взглядом мою спину, первая ступенька, вторая, блядь, я падаю, ведро, гремя, катится по дуге, опрокидывается и расплёскивает мне под ноги мои экскременты, и я с размаху падаю в растёкшиеся мочу с мягкими горками кала и промокшими жёлтыми салфетками. Сижу. Пальто быстро промокает, опираюсь руками на мокрый пол. Скользко. Сумка моя тоже в луже. Встаю на колени, сзади я вся мокрая от талии до щиколоток, теперь уже и спереди: от колен и ниже. Выпрямляюсь. Жидкость течёт по ногам, вонь такая, что мои глаза плачут. Я вся истекаю ужасом: денег нет, квартира не моя, даже помыться и постираться мне негде, на улице странная туманная, сырая, полутёмная весна. Сзади смеётся узбек-таджик. Хохочет, аж хрюкает, я бы тоже посмеялась, если бы он так упал. Да. На работу я уже не попаду. Не знаю, куда мне вообще идти, и как принять вновь человеческий вид. Я без копья. Повержена. Под щитом, так сказать. Телефон я, похоже, потеряла или оставила. Под лестницей или у моей не моей квартиры.
Господи, я что, в параллельную вселенную попала, где я, юрист крупной компании – почему-то бомж, интересно, на моём месте – кто, бомжиха отсюда, из этого мира, тогда всё просто: надо найти эту бомжиху и поменяться обратно, а если она не захочет, тогда убью её и займу своё место. Фу, какая я дура, ну право, что мне делать-то, надо что-то придумать, а я стою в подъезде дома, бывшего когда-то моим и мечтаю непонятно о чём. Таджик-узбек идёт ко мне, сейчас будет скандалить, заставит меня убирать всё это голыми руками, хотя у меня руки и так уже грязные, когда я барахталась, пытаясь встать в луже своих экскрементов. Или в морду даст. Я обречённо стою. Жду. Он хотя бы человек, который меня видит и слышит и даже, может быть, понимает. Боже, боже, он говорит: мыться хочешь, я боюсь сказать да, вдруг он скажет: а, негде! или что-то в этом роде. Он говорит: «Пойдём, не бойся». Боже, узбек-таджик говорит мне «пойдём, не бойся», и я счастлива. Кошмар. Я – вонючая, с меня льётся, но надежда помыться горит ярко, и я, как зачарованная, иду за этой надеждой. Только бы меня никто не увидел, хотя я давно здесь не была, с похорон родителей. Со времени поминок, точнее. Меня никто из старых жильцов, наверное, и не узнает, особенно в таком виде. Точно не узнает, так чего мне бояться. Когда ты в такой грязи, не хочешь ничего, как поскорее снять с себя холодную тяжёлую вонючую одежду. Каждый шаг поднимает удушливую волну пряного запаха мочи, смешанной с калом. Я оставляю зловонные следы. С меня капает, мокрые подошвы скользят по плитке, я боюсь упасть и невольно опираюсь на стену, узбек-таджик молча смотрит на меня, и я понимаю, что он хочет сказать и, опуская руку, иду как канатоходец по прямой, чтобы оставлять за собой как можно меньше грязи.
Узбек-таджик идет передо мной, изредка оглядываясь, я совсем страх потеряла, он повторяет – мыться, и я иду за ним как зомби. Обходим дом, узбек-таджик впереди, изредка оглядываясь, мыться, я так давно здесь не была.
Раньше здесь было свободное пространство, трава, кусты садово-декоративных растений, несколько одичавших яблонь, если напрячься, я вижу снесённый лет двадцать пять назад барак – одноэтажный деревянный с пахнущим едой, длинным, во всю длину дома, тёмным коридором и по обеим сторонам – двери в тёмные комнаты с одной кухней. Дом с палисадником, с золотыми шарами в нём, эти золотые шары потом вылезали на месте снесённого дома много лет, я хорошо помню их разваливающиеся по осени тяжёлые от дождей, тронутые тлением у стебля, но всё ещё сияющие шары, я здесь давно не была и не знала, что вместо травы и кустарников, одичавших яблонь и нескольких кустов смородины здесь стоит огромный, облитый тонированным серым стеклом, этажей, наверное, пятнадцать, бизнес-центр; узбек-таджик идёт, временами оборачиваясь, маня рукой и бросая короткие взгляды по сторонам, он идет вдоль дома, вспоминаю: когда я была маленькой, мы часто играли здесь, когда за домом был барак с палисадниками и потом, когда барак снесли и стала трава и кусты, я за ним. Он спускается на пять ступеней вниз, там – мы играли под козырьками, они расположены зеркально подъездам – входы в подвальные помещения, там опорожнялись мусоропроводы, мусоропроводы заколотили, когда я последний год, давно уже, жила здесь и теперь в подвале, наверное, и живёт этот таджик-узбек, он оглядывается и смотрит на меня снизу. Я стою в нерешительности – мне не хочется спускаться.
– Мыться хочешь, – повторяет он.
– Хочу, – говорю я и спускаюсь в темноту подвала.
Он без слов суёт мне в руки мятую застиранную форму, она пахнет хозяйственным мылом – зелёные брюки и куртку с надписью белым «Северо-восточный округ», я хватаюсь за одежду, как за спасательный круг. Обмылки в пластмассовой мыльнице. Я встала под душ, вода горячая, почти невозможно терпеть, кажется, запах въелся в кожу, я намылила трусы и лифчик и мылась ими как мочалкой, докрасна расцарапывая кожу, пока она не начала гореть, как ошпаренная. Век бы стояла под душем. Я вылезла из-за шторки, не вытираясь – нечем – одежду я сразу отстирала и развесила на больших горячих трубах, идущих коленом в подвале, на мокрое тело надела отжатое и всё ещё горячее мокрое бельё, запрыгала на одной ноге, цепляясь тугой мокрой ногой за внутренность брюк, и меня схватили, больно вонзая ногти в плечо, показалось, что содрала кожу, горит, шарю по запылённому цементному полу – мои туфли, туфли, туфли, туфли – как голос бога в моей голове – успела надеть. Я не хотела оборачиваться, тогда женский голос, прокуренный и пропитой, молодой под этим голос, заорал:
