Несмотря на диагноз врача, на официальный рапорт корбейского прокурора — образец юридического крючкотворства и лицемерной изворотливости, она осталась при своем убеждении, что ее дитя отравили, одурманили зельем. Это мнение разделяла вся округа, и с тех пор в Пти-Поре пошла дурная слава о таинственном домике, украшенном деревянной резьбой, который издалека виднелся зимою за голыми деревьями.
Но в этот час чудесного, ясного летнего дня Обитель, расположенная на розовой от вереска поляне, не казалась такой зловещей, и Лину охватило несказанно отрадное чувство, которое можно выразить тремя словами: свет, покой, благодать. О да, благодать!.. Замирающие женские голоса, молитвенные песнопения, звуки органа сливались со стрекотом кузнечиков в траве и жужжанием мошек, круживших высоко в голубом воздухе, как бывает в жаркую погоду… Перед входом в дом низенькая горбунья подметала ступеньки крыльца.
— Это Шальмет, — тихо сказала Жанна, знаком подзывая к себе работницу.
София Шальмет только что вернулась из Крезо, где ей пришлось вынести жестокие гонения. По вечерам шахтеры толпой вваливались в залу, захватив с собой водку, закуску, селедки, горланили, измывались над бедняжкой, заглушали ее проповедь пением Марсельезы. Особенно преследовали ее женщины: ругали, осыпали оскорблениями, швыряли в нее углем и грязью, без всякой жалости к несчастной калеке. Но что за беда? Она готова на все, готова снова ехать, если нужно.
— Когда прикажут… как только прикажут, — кротко говорила горбунья, сжимая длинными, торчавшими из-под пелеринки руками метлу, выше себя ростом, и ее худое лицо с острым подбородком дышало необыкновенной решимостью.
— Они все здесь такие! — объясняла г-жа Отман, поднимаясь по наружной лестнице и усаживая Элину рядом с собой на веранде под навесом крыши. — Все до одной! Но у меня их только двадцать, а мне нужны тысячи и тысячи, чтобы спасти мир…
Воодушевившись идеей всеобщего искупления, она начала объяснять цели и задачи Общины, план распространения своей деятельности за пределами Франции, в Германии, Швейцарии, Англии, где умы более восприимчивы к протестантской религии. Ватсон уехала проповедовать за границу, за ней последуют другие…
Г-жа Отман, боясь, что сказала слишком много, остановилась, но Элина не слушала ее. В эту решительную минуту своей жизни она углубилась в себя, отдаваясь упоительным неизъяснимым грезам, которые убаюкивали, уносили ее куда-то далеко. Перед верандой, на вершине ивы, пела птица, качаясь на ветке, которая гнулась под ее тяжестью. Элине казалось, что эта птица — ее душа.
— Значит, все кончено?.. Полный разрыв? — расспрашивала г-жа Отман, взяв ее за обе руки. — Именно так, как мы условились, не правда ли?.. Первое причастие мальчика? Отлично, очень хорошо! Отец, разумеется, не согласился. Ты не отвечала на письма, отказалась давать уроки Фанни? Так, превосходно!
Элина рассказывала о своей трудной борьбе с искушениями дьявола, об отчаянных призывах малютки Фанни, о ее протянутых ручонках и так же, как утром, за завтраком, не могла сдержать слез.
— Я так любила ее, если бы вы только знали! Как родное дитя. Это была для меня тяжелая жертва.
— Что это за жертва? — с возмущением воскликнула г-жа Отман. — Христос потребует от вас новых жертв, гораздо более тяжелых!
Элина Эпсен, содрогнувшись от этих жестоких слов, опустила голову, но не посмела спросить, каких еще жертв может потребовать от нее Христос.
XI. СОВРАЩЕНИЕ
— Вот и поезд!.. Я успела как раз вовремя!
Г-жа Эпсен, запыхавшаяся, нагруженная зонтиками и парой калош, завернутых в газету, бросилась к решетке перрона, к которому подходил шестичасовой поезд.
Час назад она спокойно сидела дома, накрыв на стол и поджидая дочь к обеду, как вдруг разразилась гроза, последняя летняя гроза с проливным дождем. Вспомнив, что Элина, отправляясь утром в Пор — Совер, была одета по-летнему, как все парижанки в этот день, — в легком платье и тонких туфлях, — испуганная мать опрометью бросилась к остановке омнибуса и помчалась на Орлеанский вокзал. Теперь она ждала, опершись на решетку перрона и пытаясь различить шляпку или кончик косы своей дочки в толпе суетливых, озабоченных пассажиров с корзинками и букетами, — отряхивая промокшие под дождем зонтики и плащи, толкаясь у выхода, они спешили сесть в омнибус. Слышались истошные вопли: «Держите собаку!.. Возьмите ребенка на руки!..»
Но сколько она ни наклонялась вперед, сколько ни приподнималась на цыпочки, заглядывая через решетку и через плечо контролера, чтобы осмотреть всю платформу и длинный ряд пустых, блестящих от дождя вагонов, черной шляпки Элины нигде не было видно. Однако благоразумная г-жа Эпсен не встревожилась, она объяснила себе это запоздание неожиданно хлынувшим ливнем. Ее дочь, без сомнения, приедет позже, со следующим поездом, — правда, не раньше восьми, так как курьерский не останавливается в Аблоне. Придется запастись терпением! Г-жа Эпсен принялась бодро расхаживать взад и вперед по опустевшему вокзалу, освещенному газовыми рожками, пламя которых, колебавшееся на ветру, отражалось на мокрых плитах платформы. Пронзительный свисток курьерского поезда оживил на минуту тишину сонного вокзала: послышался шум голосов, топот ног, скрип катившихся тележек. Потом все смолкло, и г-жа Эпсен слышала лишь гулкое эхо своих неторопливых шагов, журчание дождевых потоков да шелест бумаги в застекленной будке, где кто-то переворачивал листы толстой книги и громко сморкался.
Соскучившись ждать, голодная, с окоченевшими ногами, бедная мать утешала себя мыслью, что скоро-скоро они с дочкой усядутся вдвоем, друг против друга, в своем уютном гнездышке со стегаными креслами, перед миской горячего «пивного супа». Восемь часов! Уже слышны свистки, пыхтенье прибывающего поезда. Дверцы отворяются, пассажиры выходят, а Элины все нет… Значит, ее уговорили переночевать в замке, и мать, вернувшись домой, наверное, получит депешу. Нет, право, г-жа Отман не должна была так поступать — она же знает их нежную взаимную привязанность, это некарашо с ее стороны! Да и Анне не следовало соглашаться. Бедная женщина, ворча про себя, шлепала по лужам под проливным дождем, возвращаясь одна с вокзала на улицу Валь-де-Грас по длинным проспектам мимо новых, еще не заселенных пятиэтажных домов, недавно оштукатуренных, с черными проемами окон.
— Есть депеша для меня, тетушка Бло?
— Нет, сударыня… Только газеты. Да как же это, почему же вы одна?
Бедная мать, теряясь в догадках, не имела сил ответить, от множества тревожных мыслей у нее стучало в висках. Неужели Лина захворала? Но тогда ее непременно известили бы: ведь не звери же там живут, в замке Отманов!.. Что же делать? Ехать туда сейчас, ночью, в такую погоду? Нет, лучше подождать до утра… Какой грустный, тоскливый вечер, вроде того вечера, когда они вернулись с похорон бабушки: то же ощущение пустоты, одиночества, только теперь с ней нету Лины, теперь она одна, совсем одна со своим горем и неотвязными, тревожными думами!
Внизу, в квартире Лорн, темно… С тех пор как он отправил Сильваниру с детьми на шлюзы, бедный вдовец возвращался домой поздно вечером, ивбегая мучительных встреч с соседками, так как девушка перестала отвечать на его письма, даже на то последнее, в котором он сообщал, что согласен подчиниться, принять все ее условия, перейти вместе с детьми в протестант* скую веру. И г-жа Эпсен» уже месяца два не навещавшая Лори, вдруг почувствовала угрызения совести, что не заступилась за этого хорошего человека, жестоко обиженного капризной Элиной. Нужно самой испытать #9632; страдания, чтобы понять всю тяжесть глубоко затаенного чужого горя.
Бедная мать не ложилась в постель и всю ночь не гасила лампы, лихорадочно прислушиваясь к стуку колес редких экипажей, все еще предаваясь безрассудной надежде. «Третья карета, что подкатит, остановится у подъезда…» — суеверно загадывала она. Но и третья и четвертая проезжали мимо, пока наконец на рассвете не затарахтела тележка молочника. Тогда, прикорнув в кресле, она забылась тяжелым сном, измученная, одурманенная, с раскрытым ртом, с опухшим, помятым лицом, точно сиделка после бдения у постели умирающего. Ее разбудили резкие звонки и громкий голос тетушки Бло:
— Госпожа Эпсен! Госпожа Эпсен! Вот пришло письмо, уж верно, от вашей барышни!
При утреннем свете, заливавшем гостиную, она увидела конверт, торчавший из-под двери, и поспешила поднять его… Письмо от Элины, стало быть, она не больна. Что же она пишет? Вот что:
«Дорогая мама! Из боязни огорчить тебя я до сих пор откладывала решение, уже давно созревшее в моей душе. Но час настал. Господь призывает меня, я иду к Нему. Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко. Надолго ли мы расстанемся и сколько времени продлится мое испытание, я не знаю, но я позабочусь о том, чтобы ты получала мои письма и чтобы мне доставляли твои. Будь уверена, дорогая мама, что я не забываю о тебе и постоянно молю Спасителя. Да благословит Он тебя и по неизреченному милосердию своему да ниспошлет тебе мир душевный.
