— Ленина не трожь! — предупреждает Эныч. Шумно сопит.
— Да, Алик, — заводит вторую руку за спину Коля. — Ты это зря трогаешь… Эныч, ты скоро там?
— Пашу взяли, — продолжает невозмутимо Пархоменко. — В клинике он помимо меня общался со многими. Один террорист, который возле гостиницы «Полтава» трех шведов топором изрубил, проломил Каску голову табуреткой. Паша выжил, но стал почему-то злым, раздражительным и тайком в туалете ел кал. Я решил, — Пархоменко снова принимается ковырять в ухе, — помогать этим людям в их борьбе. Взял у Тюкина телефоны западных корреспондентов, чтобы ставить их в известность о судьбах этих мучеников. Стал звонить корам. Встречаться с ними. Поразила меня их бездушность и незаинтересованность в наших делах. Все, как один, интересуются только Всеславом Тюкиным. Спрашивают: как спал? как покушал? какое у него настроение? что он сказал утром? в обед и вечером? А когда про случай с черствым тортом узнали, страшно возмутились произволом администрации, восхитились мужеством узника совести и тут же всем скопом рванули к телефонам. Один американец — Биллис — зацепился за бетонную урну и головой пробил крыло своего «Фольксвагена»… А однажды пошел я на встречу с Колей Милетичем из «Франс Пресс». За мной, как всегда, пятеро или шестеро гэбистов увязались. Прихожу к театру Кукол и Жучков на Садовом. Жду. Час, два. Зима, холод, я — на улице. Внутрь, в фойе, не захожу — боюсь проглядеть корреспондента за густым снегопадом. Вдруг вижу: Мйлетич стоит за стеклом, в фойе, с какой-то девицей и что-то ей рассказывает, показывая на меня пальцем. Я зашел. Говорю: «В чем дело? Ты меня видел?» Он говорит: «Да». Спрашиваю: «Почему же ты сразу не вышел?» Он объясняет: «Приехала знакомая из Франции, которая живых диссидентов ни разу не видела, и ей интересно на них посмотреть». Ах, думаю, паразит. Развернулся и ушел. С тех пор с этой западной шушерой я дел не имел.
— Послушай, Эныч, — Коля ерзает у стены, — совесть надо иметь. Целый час толчок оккупируешь, Ломоносов!
У Эныча урчит в животе.
— В диссидентах я, в конце концов, также разочаровался, — Пархоменко на время замолкает. Возле губ его появляются две скорбные складки. Невидящий взор упирается в стену. — Последней каплей стала для меня встреча с известным деятелем свободного профсоюзного движения Борисом Володиным. Он мне, брызжа слюной, внушал: «Становись смотовцем и делай, как мы. Утверждай, что за твоей спиной сотни и тысячи людей, что рабочее движение в стране ширится, что повсюду забастовки, а ты всем этим руководишь». Нет, думаю, мне с вами не по пути. Тут меня, кстати, из института поперли, и я вернулся в свой родной город. Пошел, как говорится, в народ.
Пархоменко перебирается от Эныча к Коле. Грызет грязный ноготь.
— Здесь моя новая деятельность тоже не осталась без внимания властей. Вызвали меня в горком. Разговаривали со мной двое: зав отделом агитации и пропаганды Кравчук и инструктор Сускевич. «Чего вы хотите? — говорят они мне. — Зачем вам это? Вы что, не знаете нашего народа? Это же чернь, быдло. А вы — умный человек. И мы видим, что вы болеете, переживаете за народ. Так давайте думать, находить решения, принимать участие в судьбах страны, народа сообща. А главное — живите как все. Не будьте бугром на ровном месте. Может быть, у вас с квартирным вопросом сложности? Или какие-нибудь другие проблемы? Так мы вам поможем. Пишите диссертацию, если желаете. Защищайтесь. Никто вам в этом препятствовать не будет». И все в таком же духе в течение трех часов, — Пархоменко прикасается к ссадине на щеке- Я, конечно, не поддался на уговоры этих самодовольных чучел. Пошел к проходной завода и стал раздавать рабочим труд Карнеги «Как стать богатым и быть счастливым». Меня сами рабочие повязали, и я получил шестьдесят четвертую статью. Измена Родине.
— И правильно сделали, — Коля отодвигается от Пархоменко. — Я бы тебя без суда расстрелял.
Эныч встает. Натягивает штаны. Пархоменко пожимает плечами, улыбается. Ковыряет в ухе.
— Зря ты так, Николай. Я к вам со всей правдою…
— Родину продал? — говорит Эныч. — СУКА ты шелудивая!
В четвертый раз, поминутно вытирая потные ладони о край стола, майор Степанчук прослушивает магнитофонную запись.
«Родину продал?! — рявкает магнитофон. — Сука ты шелудивая!»
Магнитофон гавкает, скулит, повизгивает. Взволнованным голосом Кувякина сообщает: «Все. Белая горячка. Хана мне».
Перебегая с предмета на предмет, глаза майора возвращаются к крутящейся бабине «Филипса». Челюсть подрагивает. Нажав на клавишу, Степанчук подпирает руками челюсть и закрывает глаза. Появляются, нарастают, впиваются в мозг цветные круги. Степанчук трясет головой, открывает глаза. Фиксирует взгляд на лежащей рядом с магнитофоном зажигалке. Несколько успокаивается. Протянув к зажигалке руку и ощутив кончиками пальцев легкий холодок, прикладывает зажигалку к пульсирующей на виске вене.
«Сука. Сука. Су-ка. Эс-ука, — майор облизывает пересохшие губы. — Обыкновенная псина, вот только в струпьях… Ну, хорошо, а куда тогда Пархоменко подевался?.. Камеру проверял. Стены, пол, потолок простукивали. В парашу? Чушь. Дежурный надзиратель — пособник? А остальные? Как пройти через восемь постов?.. Гипноз? А телевизионные камеры?! И почему исчезли не Энов и Кувякин, а мой агент? Зачем, в конце концов, понадобилась собака?.. Нич-чего не понимаю. Не превратился же этот скотоложец в предмет своего обожания!»
Откинувшись на спинку стула, Степанчук отнимает зажигалку от виска, разглядывает ее и мнет в ладони.
«И повадки-то у суки такие же, как у этого извращенца! Постоянно чешет лапой свои дурацкие уши… Так. Попробуем сопоставить факты».
Майор придвигается ближе к столу, берет чистый лист бумаги, ручку. Посредине листка рисует большой кружок, сбоку к нему пририсовывает кружок поменьше. В большом кружке пишет «Энов», в маленьком — «Кувякин». От кружков Степанчук отводит несколько стрелок, на концах которых образует квадратики. «Чугунолитейный завод», — пишет Степанчук в одном из квадратиков. В другом появляется: «Скульптура. Исполнитель — Тульский». Третий квадрат заполняет надпись: «Детский сад». Таким образом Степанчук разрисовывает весь лист. В последнем квадратике его рука выводит: «Превращение Пархоменко».
«Что?! — удивляется Степанчук. — Почему Превращение?»
Майор встает, подходит к окну, распахивает его и глубоко дышит. Вернувшись к столу и склонившись над схемой, поскрипывает зубами.
Звонит телефон. Приподняв трубку, Степанчук возвращает ее на рычаг. Телефон звонит снова. Майор трижды проделывает операцию с трубкой, потом подносит ее к щеке и говорит раздраженно:
— Слушаю.
— Кто у телефона? Эдуард Иванович, вы? — Степанчук узнает голос Борисова.
— Я, Василий Мартынович.
— Подъедьте ко мне на полчасика.
— Василий Мартынович, а по телефону нельзя? Дел по горло. В трубке потрескивает.
— Разговор не телефонный. И очень важный.
— Хорошо. Буду через двадцать, минут.
Степанчук складывает листок со схемой. Убирает в карман. «Подумаю в машине. Возможно, новости Борисова помогут разобраться во всей этой фантасмагории».
Майор нажимает кнопку внутреннего селектора. Приказывает:
— Собаку накормите. И не спускать с нее глаз.
…Генерал Плухов поднимается по лестнице управления. Доходит до площадки. Приостанавливается и, переводя дыхание, идет дальше. Не добравшись до конца следующего пролета, он снова останавливается и, усевшись на ступеньку, обмахивает лицо вынутым из кармана удостоверением.
«Да. Годы летят. Размяться решил! Понесло пешком по этой чертовой лестнице! Не-ет, пить по два дня кряду нельзя. А как не пить? Надо вот что: если напился, используй лифт».
Генерал с трудом поднимается на ноги. Преодолевает оставшиеся ступеньки. Идя по коридору к своему кабинету, замечает уборщицу. Та, выжимая тряпку, осуждающе покачивает головой.
— Хороши же вы, Петр Сергеевич, сегодня. Где это вы, милостивый государь, так назюзюкались?
— Лизавета-Лизавета, не брани меня за это! — генерал пытается обхватить уборщицу за талию. Опрокидывает ногой ведро с грязной водой. Отступает.
— Вот спасибо-то! — уборщица кланяется генералу в пояс. — Всегда так делайте! Послал Дядя помощничка!
— Не серчай, Лизавета. Я тебе к празднику пятнадцать рублей премиальных выпишу, — генерал, стараясь не ступать в воду, идет к кабинету. Поскальзывается. Мгновенно появившийся невесть от куда прапорщик поддерживает генерала. Провожает до двери, открывает ее. Останавливается на пороге. Закрывает за Плуховым дверь.
— Ты брось, Елизавета, генералу под ноги ведра подставлять. Выйдут тебе когда-нибудь боком твои премиальные, хе-хе!
Войдя в кабинет, Плухов направляется к телефону. Набирает, прищурив глаз, домашний номер. Несколько раз палец срывается с диска. Придерживая палец второй рукой, генерал накручивает нужные цифры. Увидев, что трубка лежит на рычаге, снимает ее. Возвращается к диску. Слышит голос жены:
