Шмак: Ноль. Но я вырос во враждебной, необщительной среде. Я был необщительным человеком, пока не понял, что не могу провести так всю оставшуюся жизнь. Я прошел терапию, которая помогла мне понять, как справляться с чувствами, которые… переполняют меня. Но каждый раз, когда я разговариваю с ней, мой мозг отключается, и я становлюсь тем человеком, которым был раньше.
Ай.
Шмак: Я никогда не подозревал, как некоторые из моих действий выглядят, но в ретроспективе они имеют полный смысл. Тем не менее, кое-что из того, что она сказала, заставляет меня задуматься, не сказал ли ей муж какую-то ложь, которая усугубила ситуацию.
Мари: Ты должен сказать ей. Если бы это была я, я бы хотела знать.
Шмак: В конце концов, это не имеет значения. Она счастлива с ним.
Я делаю глубокий вдох.
Мари: Хорошо, послушай. Долгие годы я думала, что буду счастлива в отношениях с человеком, который оказался хроническим лжецом. А по моему опыту, отношения, основанные на лжи, не могут длиться долго. Не в долгосрочной перспективе. Ты окажешь ей услугу, если признаешься.
Я не говорю ему о том, что все отношения не могут длиться долго. Люди обычно защищаются, когда я это делаю. Они должны разобраться в этом сами.
Шмак: Мне жаль, что это случилось с тобой.
Мари: Мне жаль, что это случилось с тобой.
Шмак: Посмотри на нас. Два жалких ученых.
Мари: А разве бывают другие?
Шмак: Насколько я знаю, нет.
Мое сердце болит за Шмака, пока я надеваю кроссовки. Я даже не могу представить, как это ужасно — быть влюбленным в женатого человека. Подобные душераздирающие ситуации подтверждают корпоративную миссию Би: держись за оградой Би. Никогда, никогда не влюбляться в кого-то. Если мое сердце снова будет разбито, то это будет нейронаука. Она, во всяком случае, справится с этой задачей гораздо лучше, чем глупый Тим. Доктор Кюри поддержала бы меня в этом решении, я уверена.
Я встаю с дивана и выхожу на пробежку в хьюстонский воздух, похожий на суп.
Если буду бегать в Космическом центре, кто-нибудь из моих знакомых может увидеть, как я ползу, а я бы не пожелала такого зрелища невинному прохожему. Google приходит мне на помощь: в пяти минутах ходьбы есть небольшое кладбище. Чтение детских имен вроде Альфорд или Брокхолст на надгробиях может стать приятным отвлечением от мучительных упражнений. Я вставляю свои наушники в уши, включаю альбом Alanis Morissette и иду в ту сторону. Сейчас 6:43, а это значит, что я успею вернуться домой и принять душ, чтобы посмотреть «Остров любви».
Не судите меня. Это недооцененное шоу.
К моему разочарованию, сидение на диване с мыслями о тренировках не улучшило мою аэробную форму. Я поняла это на третьей минуте пробежки, когда рухнула перед надгробием Ноя Ф. Мура, 1834–1902 (удивительно подходит). Я лежу в траве, обливаясь потом, и слушаю, как стучит мое сердце в ушах. А может, это просто Аланис кричит.
Я не предназначена для этого. И под «этим» я имею в виду использование моего тела для чего-то более напряженного, чем дотянуться до шкафа с угощениями. Который, кстати, состоит из всех моих шкафов. Да, хорошо: доктор Кюри сблизилась со своим мужем из-за их общей любви к велоспорту и прогулкам на природе, но мы не можем быть такими, как она: нежной женщиной, ученым и спортсменом.
Когда я замечаю, что солнце садится, я соскабливаю себя с земли, прощаюсь с Ноем и начинаю ковылять домой. Я уже почти вернулась к входу, когда замечаю кое-что: входа нет. Высокие ворота, через которые я пробежала по дороге сюда, теперь закрыты. Я пытаюсь открыть их, но безуспешно. Я оглядываюсь вокруг. Стены слишком высоки, чтобы я могла взобраться — потому что мой рост пять футов (прим.: 153 см), и все слишком высоко, чтобы я могла взобраться.
Я делаю глубокий вдох. Все в порядке. Все в порядке. Я не застряла здесь. Если я пойду вдоль стен, то найду более короткий участок, через который смогу легко перелезть.
Или нет. Я определенно не нашла его пятнадцать минут спустя, когда в Хьюстоне наступили сумерки и мне пришлось включить фонарик, чтобы видеть в нескольких футах от себя. Я суммирую ситуацию в своей голове: Я одна (прости, Ной, ты не в счет), застряла на кладбище после заката, и мой телефон на 20-ти процентах. Упс.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я чувствую, как накатывает волна паники, и тут же отключаю ее. Нет. Вниз. Плохая паника. Никаких тебе лакомств. Мне нужно заняться целенаправленным решением проблем, прежде чем впадать в отчаяние. Что я могу сделать?
Я могу кричать и надеяться, что кто-то меня услышит, но что они могут сделать? Построить импровизированную веревку из своих ремней? Хм. Похоже на травму мозга, которая только и ждет, чтобы случиться. Пас.
Тогда я могу позвонить в 911. Хотя 911, вероятно, занята спасением людей, которые действительно заслуживают спасения. Людей, которые не заперлись ночью на кладбище по идиотской глупости. Позвонить кому-нибудь из знакомых было бы лучше. Я могу попросить кого-нибудь принести мне лестницу. Да, звучит неплохо.
У меня есть номера телефонов двух людей, которые сейчас живут в Хьюстоне. Второй не считается, потому что я буду спать, обняв склизкие руки скелета Ноя, прежде чем позвонить ему. Но это не страшно, потому что первая — Росио, которая может попросить у управляющего лестницу и приехать сюда на нашей арендованной машине. Давайте будем реалистами: ночные кладбища — ее естественная среда обитания. Ей это очень понравится.
Если бы только она отвечала на звонки. Я звоню ей раз, два. Семь раз. Потом вспоминаю, что поколение Z скорее будет валяться в крапиве, чем разговаривать по телефону, и пишу ей смс. Не отвечает. Моя дурацкая батарея разряжена на 18 процентов, комары высасывают кровь из моих голеней, а Росио, вероятно, занимается сексом по скайпу под музыку группы Thorr's Hammer.
Кому еще я могу позвонить? Сколько времени потребуется Рейке, чтобы прилететь сюда? Не слишком ли поздно попросить у нее номер телефона парня с носовым языком? Какова вероятность того, что Шмак тайно живет в Хьюстоне? Может, написать Гаю по электронной почте? Но у него есть ребенок. Он может не проверять почту по ночам.
Мой телефон на 12 процентах, и взгляд падает на номер 832 в журнале входящих вызовов. Я даже не потрудилась сохранить его. Потому что думала, что никогда им не воспользуюсь.
Я не могу. Не могу. Я не могу позвонить Леви. Он, наверное, дома, ужинает с женой, играет со своей собакой, помогает дочери с домашним заданием по математике. Пенни с черными кудрями. Нет. Я не могу. Он возненавидит меня еще больше. И унижение. Он уже спас меня однажды.
Девять процентов, мир — кромешная тьма, и я ненавижу себя. Альтернативы нет. Я успешно защитила докторскую диссертацию, преодолела депрессивный эпизод, каждый месяц в течение многих лет делала полную эпиляцию своей чунчи, и все же один раз нажать на номер Леви кажется самым трудным, что я когда-либо делала. Может, мне стоит просто устроиться на ночь. Может быть, стая рысей позволит мне примоститься в их куче. Может быть…
— Да?
О, черт. Он ответил. Почему он ответил? Он — миллениал; мы тоже ненавидим разговаривать по…
— Алло?
— Эм, извини. Это Би. Кенигсвассер. Мы, гм, работаем вместе? В NASA?
Пауза. — Я знаю, кто ты, Би.
— Верно. Да. Итак… — Я закрываю глаза. — У меня небольшая проблема, и я хотела спросить, не мог бы ты…
Он не колеблется. — Где ты находишься?
— Понимаешь, я на маленьком кладбище возле Космического центра. Гринвуд?
— Гринвуд. Ты заперта?
— Я… Откуда ты знаешь?
— Ты звонишь мне с кладбища после заката. Кладбища закрываются на закате.
Это была бы полезная информация сорок пять минут назад. — Да, так что… стены вроде как высокие, а мой телефон вроде как умирает, и я вроде как…
— Иди, постой у ворот. Выключи фонарик, если он у тебя включен. Не разговаривай ни с кем, кого не знаешь. Я буду там через десять минут. — Такт. — Не волнуйся, хорошо?
