на других людях, резче бросался в глаза.
— Это ничего, — сказал я.
— Я думала, так надо, — сказала она. — А другого способа не знала.
— Видали? — сказала мисс Реба. — До чего просто! Больше и говорить ничего не надо, мы и так тебе поверим. Нет среди вас, мужчин, такого, пусть самого паршивого, самого захудалого, чтобы женщина, в случае он моложе семидесяти, не убедила себя, будто другого способа не было.
— Вы иначе не могли, — сказал я. — Зато мы вовремя к скачкам получили Громобоя. Теперь это уже неважно. Поезжайте, а то опоздаете на поезд.
— Золотые слова, — сказала мисс Реба. — А ей еще ужин готовить. Ты ведь не слыхал, это для тебя новость. Она не едет в Мемфис. Она не только от блудного ремесла открестилась, она от самого блуда открестилась, если, конечно, правду говорят, что в таких местах, как Паршем, никакого блуда в помине нет, а есть только натуральные мужские вожделения и потребности. Она устроилась в Паршеме у ихнего констебля, будет стирать, и стряпать, и поднимать с кровати его жену, и укладывать в кровать, и мыть. Tак что она и от того отреклась, чтобы половину заработка и половину себя самой первой попавшейся жестяной бляхе отдавать — теперь, если потребуется, выставит вперед кофейник или грязную сковородку, и дело с концом. Поехали, — сказала она Сэму. — Даже тебе не под силу заставить поезд дожидаться нас.
Они уехали. Я повернулся и пошел назад, к дому Он был большой, с колоннами, и портиками, и английским парком, и конюшнями (где-то там стоял Громобой), и каретниками, и постройками, где прежде жили рабы — словом, бывшее (и ныне существующее) имение Паршемов, то, что осталось от поместья, от человека, семейства, давшего свое имя городу, местности и даже людям, к примеру, — дядюшке Паршему Худу. Солнце уже скрылось, скоро вслед за ним уйдет и день. И вдруг я впервые осознал, что все кончено, позади — все четыре дня суеты, и возни, и вранья, и уверток, и треволнений; позади все, кроме расплаты. Дед, и полковник Линском, и мистер Вантош уже сидели где-то в доме, пили перед ужином грог; до того, как зазвонит колокольчик к ужину, оставалось, вероятно, не меньше получаса, так что я свернул и прошел розарием к заднему крыльцу. И в самом деле — на ступеньках сидел Нед.
— Держи, — сказал я, протягивая толстую пачку. — Сэм сказал, это твои. — Он ваял пачку. — Пересчитывать разве не будешь? — спросил я.
— Так он наверняка их пересчитал, — ответил Нед. Я достал из кармана тоненькую пачку. Нед взглянул на нее. — Он тебе и эту дал?
— Мисс Реба дала. Она за меня поставила.
— Это игровые деньги, — сказал Нед. — Ты еще мал, игровые деньги не про тебя. А хоть бы и стар был — игровые деньги не про кого, а про тебя и подавно. — И ему я тоже не мог сказать, объяснить. Но тут же понял, что ему, Неду, и объяснять не надо. И в ту же минуту он это доказал. — Мы же не из-за денег это делали, — сказал он.
— А ты свои тоже отдашь?
— Нет, — сказал он. — Для меня уже поздно. Но для тебя еще нет. Вот я и хочу дать тебе случай спастись, потому и отбираю случайные деньги.
— Сэм сказал, я могу отдать свои дядюшке Паршему. Но он, наверное, тоже не возьмет игровые деньги?
— А ты точно хочешь их отдать?
— Да, — сказал я.
— Ладно, — сказал он. Он забрал у меня и тонкую пачку тоже, достал кошелек с защелкой, сунул туда обе пачки; теперь уже почти стемнело, но я наверняка услышал бы здесь колокольчик к ужину.
— А как ты отобрал у него зуб? — спросил я.
— Это не я, — ответил он. — Это Ликург. В то самое утро, когда я заезжал за тобой в гостиницу. Дело было нехлопотное. Собаки один раз уже загнали его на дерево, вот Ликург и думал сперва напустить на него собак, загнать опять Свистуна на акацию и держать собак внизу, пока он не завернет зуб в свою шапчонку или во что другое и не сбросит вниз. Но Ликургу засело в голову, что Свистун больно пугливый на лошадей, особенно на Громобоя. Но Громобою было днем бежать, а до этого требовалось отдохнуть, вот Ликург и надумал заменить его мулом. Свистун замахнулся было на него своим дрянным ножиком, но Ликург живо отобрал ножик и теперь только взрослому отдаст. — Нед замолчал. Вид у него все еще был неважный. Ему все еще не удалось поспать. Но, может быть, чувствуешь облегчение, когда наконец уже встретился лицом к лицу с судьбой и та определила, когда начать волноваться.
— Ну? — спросил я. — И что?
— Я же сказал тебе. Мул все и сделал.
— Как? — спросил я.
— Ликург посадил Свистуна на мула без узды и без седла, и связал ему ноги у мула под брюхом, и сказал, как он надумает завернуть зуб в шапку и бросить, так Ликург мигом мула остановит. Потом, значит, слегка стеганул мула, и этак на половине дистанции Свистун сбросил шапку, но сначала пустую. Так что Ликург шапку ему назад подал и еще раз стеганул мула, только позабыл, что мул-то у него прыгучий — через изгороди прыгает, тот и перемахнул через четыре фута колючей проволоки, Ликург говорит, похоже было, что мул нацелился вместе со Свистуном дунуть до Пассема. Но далеко он не убежал, а завернул и прыг опять обратно на участок, так что когда Свистун другой раз бросил шапку, она была с зубом. Только мог и не бросать — мне от этого проку никакого. Ведь она тоже в Мемфис укатила?
— Да, — сказал я.
— Такая и у меня мыслишка была. Она, поди, не хуже моего знает, что Мемфису теперь долго не видать ни меня, ни Буна Хогганбека. А раз Бун опять за решеткой, то не думаю, что и Джефферсон, Миссипи, тоже нас сегодня увидит.
Я тоже не думал и вдруг понял, что и не хочу думать; не хочу не только опять делать выбор, принимать решения, но и не хочу знать, что другие решили за меня, пока не придется идти к ответу. Тут у нас за спиной в дверях появился отец Маквилли в белой куртке; он был еще и дворецким. Но колокольчика я так и не слышал. Я уже успел помыться раньше (и переодеться тоже; дед привез саквояж с моими вещами, даже другие башмаки), так что дворецкий провел меня в столовую и я
