Аномандер. – В Нерет-Сорре возникает новый культ, который противостоит твоему так же, как восходящее солнце противостоит ночи. И мне интересно, Матерь-Тьма: сколько же перчаток нужно бросить тебе в лицо, дабы ты приняла вызов?
– Отправляйся к нему, Первый Сын.
– В том нет нужды, – возразил Аномандер. – Урусандер готовится идти на Харканас. Нам нужно лишь подождать, пока он постучится в ворота Цитадели. – И Первый Сын направился к двери, однако, прежде чем взяться за засов, оглянулся. – Я выслушал твой совет, Матерь-Тьма. Но сейчас я буду защищать Харканас.
Дверь за Аномандером бесшумно закрылась. Эмрал хотела было последовать за ним, но что-то удержало ее. Верховная жрица продолжала стоять перед Матерью-Тьмой, но никакие подходящие слова в голову не приходили.
– Моя дорогая, – вздохнул Гриззин Фарл, – твой приемный сын достоин восхищения.
– Будь у меня иной путь, не столь болезненный для Аномандера, я выбрала бы его.
– Я бы сказал: не столь болезненный для всех нас.
Матерь-Тьма покачала головой:
– Я готова вынести все, что предстоит.
– Ты обрекаешь себя на одиночество. – Гриззин с грустью взглянул на нее.
Внезапно Эмрал показалось, будто Матерь-Тьма превратилась в подобие камня, а затем столь же быстро начала расплываться, став почти нереальной.
– Азатанай, после того, что ты рассказал о событиях на западе, лишь одиночество может обеспечить мне долгое существование и позволить сыграть некую роль в будущем. – Она перевела взгляд с Гриззина Фарла на Эмрал. – Верховная жрица, пусть твоей верой станет непоколебимое признание неизвестного, даже непознаваемого. Если мы посвятим себя тайне и примем ее, то преследующий нас хаос обретет спокойствие, пока само море не превратится в безмятежное зеркало.
Эмрал взглянула на азатаная, а затем снова повернулась к Матери-Тьме:
– Не вижу в подобной капитуляции никакого источника силы.
– Да, это противно нашей природе. Знаешь, почему я не ограничиваю те страсти, которым предаются жрицы? В момент наивысшего наслаждения само время перестает существовать и даже тело смертного кажется нам огромным, будто вселенная. В такие мгновения, Эмрал, мы полностью капитулируем, и капитуляция эта подобна ни с чем не сравнимому блаженству.
Эмрал покачала головой:
– До тех пор, пока не вернется ощущение плоти со всей ее болью и тяжестью, что таится внутри. Блаженство, которое вы описываете, Матерь-Тьма, не может длиться долго. А если бы даже и могло, мы все вскоре впали бы в безумие.
– Во всем есть свои изъяны, дочь моя.
– А теперь мы должны предаваться не плотским утехам, но пустым размышлениям? Боюсь, поцелуй пустоты окажется не столь сладок.
Матерь-Тьма устало откинула назад голову.
– Я обязательно дам тебе знать, – тихо пробормотала она.
Орфантал стоял посреди комнаты, изумленно озираясь вокруг.
– Это все мое? – спросил он.
Сильхас кивнул.
На полках было множество свитков и книг с ярко раскрашенными иллюстрациями. В изножье кровати стоял старинный сундук, полный игрушечных солдатиков, в том числе сделанных из оникса и слоновой кости. На одной из стен, в стойке из чернодрева, покоились три учебных меча и небольшой круглый щит, а на колышке рядом висела жилетка из дубленой кожи. На полу под ней лежал шлем с решетчатым забралом. Яркий свет, исходивший сразу от трех фонарей, резал глаза Орфанталу, который привык к одинокой свече в полумраке своей комнаты в родном доме.
Мальчик попытался представить себе ту комнату – почерневшую от дыма, с потрескавшимися каменными стенами; он вообразил превратившуюся в головешки кровать, на которой спал. Каждое воспоминание о прошлом отныне сопровождалось для него запахом гари и отдаленным эхом криков.
– Тебе нехорошо? – насторожился Сильхас.
Орфантал покачал головой:
– Нет, благодарю вас, все в порядке.
Пес, который теперь не отходил от них, завершил осмотр комнаты и улегся возле мягкого кресла в углу. Мгновение спустя он уже крепко спал, подергивая во сне лапами.
В дверь постучали, и вошел круглолицый парнишка в запачканной одежде:
– Повелитель Сильхас, я получил ваше послание. Ага, вот и юный Орфантал; вижу, он уже обустраивается. Отлично. Ты, наверное, голоден и хочешь пить? Первым делом нужно показать тебе столовую – не ту, что в главном зале, но другую, поменьше, где нет внушительной каменной кладки, один лишь вес которой пугает. А теперь…
– Погоди, – прервал его Сильхас, поворачиваясь к Орфанталу. – Мне нужно идти, – сказал он. – Как видишь, я оставляю тебя в хороших руках. Все хорошо, я могу быть спокоен?
Орфантал кивнул:
– Благодарю вас, повелитель Сильхас.
– Сердопул, – спросил Сильхас, – так это тебе поручили опекать заложника?
– Вообще-то, историк решил, что привилегия сия больше подойдет ему самому, господин. Он скоро придет.
– Ой-ой-ой. – Сильхас улыбнулся мальчику. – Приготовься к урокам, которые собьют тебя с толку, заложник, но зато, я уверен, после них вечный хаос, царящий в Цитадели, будет тебе нипочем.
Орфантал улыбнулся в ответ, не вполне понимая, что имел в виду господин, а затем подошел к сундуку, с интересом разглядывая солдатиков.
– Думаю, тебе предстоит узнать много впечатляющего о былых сражениях, – усмехнулся за его спиной Сильхас.
– Каждый мальчишка мечтает о славе, – сказал Седорпул. – Уверен, однако, что историк добавит к этим мечтам долю своей никем не признанной мудрости.
– В этом наши пути всегда схожи, – кивнул Сильхас. – До свидания, Орфантал.
– До свидания, господин.
Когда он ушел, Седорпул откашлялся.
– А теперь – идем в столовую. Я не настолько небрежен, чтобы позволить тебе умереть с голоду. К тому же, поскольку колокол только что прозвучал, полагаю, твоя новая подруга-заложница, Легил Бехуст, уже донимает слуг расспросами.
Бросив тоскливый взгляд на солдатиков в сундуке, Орфантал выпрямился и последовал за Седорпулом из комнаты. Мгновение спустя к ним присоединился пес, виляя хвостом и вывалив язык.
Юноша взглянул на него и неодобрительно хмыкнул.
– Глисты донимают. Думаю, с этим нужно что-то делать.
В отсутствие света и после смерти всех красок Кадаспала сидел в одиночестве в выделенной ему комнате, в отчаянии вызывая в воображении всевозможные сцены. Комната была небольшая. Художник обследовал помещение, шаря руками и волоча ноги от стены к стене, и мысленно нарисовал его во всех подробностях, используя различные оттенки черного и серого: койку, которая постоянно скрипела, когда он ворочался на ней по ночам; провисшую веревочную сетку под матрасом; странный письменный стол, угловатый и с неровной поверхностью; чернильницы и коврик; уборную с узкой хлипкой дверью и гремящим на петлях засовом; длинную полку вдоль одной стены, где стояли кувшины и медные кубки, обжигавшие язык резче, чем налитое в них вино; потертый шкаф для одежды. Все это казалось остатками прошлой жизни, и Кадаспала воспринимал эту комнату как могилу, искусно обставленную, чтобы почтить память о живых, но заполненную
